Поединок соперниц
Шрифт:
— Она так похожа на тебя, Эдгар!
— Конечно. Это же моя дочь. Моя!
Я хотела взять ребенка. Хотела обнять Эдгара. Как же я их любила!
Но уже спустя минуту я погрузилась в глубокий сон.
Позже мне рассказали, что после того как девочку омыли и запеленали, Эдгар вынес ее в зал. По обычаю поднял над головой и сказал, что признает ее своим ребенком. Сказал, что нарекает ее Милдрэд.
Милдрэд — старинное саксонское имя. Так звали мать Эдгара.
Потом Эдгар пировал с мужчинами в зале. Потом уехал.
Когда я проснулась, его уже не было в Тауэр-Вейк.
Глава 9
Бэртрада
Январь 1133 года
Я работала над новым гобеленом.
Прежде я предпочитала вышивать в своем покое наверху. Однако после того как супруг почти месяц продержал меня там под замком, я велела перенести станок с натянутым полотном в солар [66] . За время заточения мне до колик надоела моя комната; а в соларе были большие окна, застекленные прозрачным сирийским стеклом, пропускающим много света, и ткать здесь можно было до самых сумерек. К тому же, как я заметила, именно в соларе предпочитали проводить время мой муж и братья Блуа. А я не могла отказать себе в удовольствии, под предлогом работы, навязать им свое общество.
66
Солар — светлая горница с большими окнами в замке.
Вот и сейчас я вышивала, а они попивали вино и вели беседы, расположившись у камина. Я не поворачивалась к ним, хотя прислушивалась к каждому слову. Они все еще обсуждали недавние события, когда этот предатель Ральф де Брийар дал показания в пользу моего мужа.
Я с досадой рванула запутавшуюся нитку и прикрикнула на своих девушек: неужели им невдомек, что уже смеркается и для работы мне нужны свечи?
Тона, что я выбрала для картины, были большей частью сумрачные: черные, темно-бордовые, иссиня-фиолетовые. И лишь по краю шли яркие зигзаги — алые, желтые, оранжевые с всполохами золотых нитей. В центре полотна я вышила светлыми нитями вереницы скелетов, приплясывающих, извивающихся, сплетающихся в хороводе. Так я изображала ад, пляску смерти. Это была новомодная, но мрачная тема. Я начала вышивать ее еще в период заточения, и она отображала то, что творилось у меня в душе.
— Почему, миледи, вы вышиваете такую страшную картину?
Это спросил мой пасынок Адам. В последнее время он постоянно крутился рядом, хотя понятия не имею, чем было вызвано его расположение. Я даже заподозрила, что это сарацинское отродье попросту жалеет меня.
Еще в ту пору, когда после мятежа Гуго Бигода Эдгар запер меня, Адам внезапно начал оказывать мне знаки особого внимания. Регулярно наведывался в мое узилище, приносил какие-то нелепые подарки. Он изводил меня болтовней, и если мне случалось бросить на него взгляд, неизменно отвечал какой-то по-дурацки радостной улыбкой. Поначалу, когда я была напугана и терялась в догадках, как обойдется со мной супруг, я проявляла снисхождение к его бастарду. И когда наконец Эдгар удосужился навестить меня в месте заточения — сухой, спокойный, холодный, — Адам даже встал между нами, словно желал защищать меня. Тресни моя шнуровка! — до чего же это раздражало! Ведь я дочь короля, Эдгар не смеет далеко заходить в своем гневе, и, уж по крайней мере, я не нуждаюсь в заступничестве его незаконнорожденного ублюдка!
Но вскоре гнев моего мужа как будто утих. Он позволил мне выходить из башни, вновь стал любезным и внимательным. И вновь посещал меня по ночам. Похоже, мое месячное заточение было единственным наказанием, на которое он решился.
Я успокоилась, но совсем ненадолго. Новый мятеж саксов разгорался, и отец прислал в Норфолк для выяснения обстоятельств происходящего братьев Блуа. Увы, худших кандидатур король не мог выбрать. Подумать только — он прислал для разбирательства моего недруга Стефана и моего бывшего любовника, епископа Генри Винчестера! Последнему, как представителю святой церкви, вменялось в обязанность разобраться в моих семейных отношениях. И я тряслась от унижения и ярости, когда мой брошенный любовник вел со мной беседы о долге и послушании, с затаенной усмешкой выслушивал мои сбивчивые жалобы на супруга. Генри явно торжествовал, и весь его вид свидетельствовал, что ничего иного он и не ждал от такой особы, как я. До чего же унизительно, когда прежний возлюбленный убеждается, как тебе плохо с его преемником, да к тому же делает вид, что сочувствует.
В ту пору я еще надеялась, что из-за мятежа на Эдгара обрушится гнев короля. Но все испортил Ральф. План, продуманный Гуго, был просто великолепен, и если бы Ральф не дал показаний против него, ничего не помешало бы этому плану осуществиться. А этот ничтожный дворянчик присягнул на Библии, что вовсе не попустительство графа стало причиной волнений саксов, а своевольство и преступные действия рыцарей, привезенных мною с континента. Хотя при чем здесь я? Эдгару самому следовало бы догадаться, что Гуго Бигод не тот человек, который скажет «аминь», когда его бесчестят и изгоняют.
Теперь можете понять, какое настроение было у меня на это Рождество. Я рассчитывала, что состоится суд, мятежных саксов закуют в цепи, а я выступлю едва ли не единственной особой, радеющей о прекращении беспорядков. Но в итоге эти саксы остались праздновать святки в Гронвуде и, пока не миновала Двенадцатая ночь [67] , пьянствовали здесь, веселились с рыцарями Стефана, а сам граф Мортэн и мой муж поощряли их, говоря, что ничто так не скрепляет дружбу, как мировая чаша, выпитая в период рождественских торжеств.
67
Двенадцатая ночь — святочный новогодний праздник, знаменующий окончание рождественских увеселений.
Адам вновь остановился рядом со мной, опираясь о раму станка. Одет, как маленький лорд: в пурпурный камзольчик с куньей опушкой по подолу, а пояс из чеканных звеньев точно у принца. Эдгар баловал своего ублюдка до неприличия. Мне же Адам надоел, как зубная боль. Я в сердцах дернула нитку. Оборвала.
— Почему вы всегда сердитесь?
Ух и задала бы я ему трепку! Но он наконец отошел к камину, где сидели Эдгар и Блуаские братья. Они расположились у небольшого резного столика, ели фрукты, попивали вино, беседовали. Я мотала нитки, порой поглядывая на них. И почему это Стефан и Генри не уезжают? Будь это кто иной, я бы только радовалась гостям в Гронвуде. Эти же… То устраивают просмотр разводимых Эдгаром лошадей, то ездят с ним на охоту, даже несмотря на нынешнюю холодную зиму. О политике почти не говорят, а все те же чисто семейные разговоры — о женах, о ребятишках. С ума сойти! И я, чтобы слегка расшевелить эту благостно настроенную компанию, осведомилась, как поживает первенец моего милого кузена Стефана. Всем известно, что они с Мод до сих пор прячут от людей это маленькое чудовище, который на шестом году жизни не владеет речью и, словно звереныш, кидается на нянек.
Стефан проигнорировал мой вопрос, однако его светлый ус нервно дернулся. И сейчас же он заговорил о том, что Мод снова родила, а их второй сын Уильям — просто ангел. При этом он упомянул мою сестру Матильду, и я с удивлением узнала, что та наконец в тягости и должна родить этой весной. Король Генрих ждет и надеется, что она подарит ему внука. Нетерпение короля столь велико, что он объявил — если у Жоффруа и Матильды родится дитя мужского пола, он велит подданным повторно присягнуть дочери-императрице, так как именно через нее продлится венценосный род Вильгельма Завоевателя.
— Ну а ты, милая кузина, — Стефан все же повернулся ко мне, — когда порадуешь нас вестью, что небо не обделило тебя способностью к деторождению? Смотри, Бэртрада, если будешь тянуть с этим, граф Эдгар того и гляди наплодит бастардов от иных леди. Вот совсем недавно…
Тут он резко умолк. Я бы и не обратила на это внимания, если бы не заметила, как епископ Генри сделал ему предостерегающий жест. Или мне показалось? Я встретилась глазами с мужем и отвернулась. Родить ему ребенка, стать брюхатой, тяжелой, неуклюжей… Да еще и родовые муки. Отчего это мужчины полагают, что женщина только и думает, как бы понести да произвести на свет их потомство?