Поединок в «Приюте отшельника»
Шрифт:
— Она держится на одной злости, — констатировал доктор. — Главное — ни в коем случае не упоминать при ней о мадам Монтано. И о мадемуазель Жюли. По непонятной причине мадам Бернстайн убедила себя, что во всем виновата ее сестра. Та якобы решила оттеснить ее «с первых ролей». А между тем бедняжка…
Жюли сидела у себя в комнате и предавалась размышлениям. Она собиралась посетить доктора Муана, но, поскольку боль неожиданно отступила, ограничилась звонком. Он прочел интервью и высказался очень жестко и определенно.
— Я настаиваю на том, чтобы вы больше ничего подобного не делали, ни с кем не встречались, даже с сестрой, и уж тем более с мадам Монтано. Могу я говорить откровенно? Не обижайтесь, мадемуазель, но я не возьмусь сказать, кто из вас безумней! Будь вы десятилетними девчонками, заслужили бы по паре оплеух. Одна из вас — не знаю которая — в результате лишится жизни.
— Полноте, доктор, вы преувеличиваете…
— Ничуть, моя дорогая. Вы очень умны и чрезвычайно рассудительны, не то что мадам Бернстайн и мадам Монтано, и я не понимаю, зачем вы назвали свою жизнь чередой нескончаемых мучений, о чем окружающие даже не догадывались. Я уверен, ваша ссора с сестрой скоро забудется и вы поможете ей помириться с соперницей. Да-да, именно так, женщины соперничают даже в таком преклонном возрасте. Обещаете последовать моему совету?
— Да, доктор.
— Если боль вернется, мы обсудим, как поступить. Возможно, вам придется лечь в клинику… Но не будем торопить события.
Они простились, и Жюли принялась обдумывать, как превратить мнимое примирение в эффектный финал. Осознание близости конца обострило ее ум, подсказав изощреннейшее решение. Оставалось определиться с деталями, чем она и занялась, покуривая «Кэмел». Кларисса держала Жюли в курсе всех слухов и сплетен. Она сообщила своей хозяйке о письме председательши мадам Глории Бернстайн и мадам Джине Монтано.
— Сможешь его достать?
— Попробую.
На следующий день Кларисса принесла скомканный листок.
— Ваша сестра ужасно рассердилась…
Чтение доставило Жюли удовольствие:
Дорогая Мадам,
Обитатели «Приюта отшельника» крайне огорчены шумным визитом команды репортеров канала «Франс 3» из Марселя, которых вызвала неизвестная нам личность. По внутреннему уставу заведения никто не может без согласования с администрацией приглашать к себе лиц (журналистов или телевизионщиков), могущих потревожить покой совладельцев нашего пансионата. Странно, что нам приходится напоминать содержание пунктов 14 и 15 мадам Бернстайн и мадам Монтано, чье артистическое прошлое безусловно заслуживает особого уважения, но не дает им права тайно поощрять мероприятия рекламного характера. Надеемся быть правильно понятыми и услышанными.
Примите заверения…
— Резковато, — прокомментировала Жюли. — Обвинять нас в… Поверить не могу. Тон просто возмутительный. Как это восприняла Глория?
— О ней-то я и хотела поговорить. Письмо доконало вашу сестру. Председательша перешла границы…
— Ее подбили так называемые подруги Глории, — с презрительной гримасой произнесла Жюли. — Эти милые богачки ничем не лучше охотников за скальпами. Петушиные бои и схватка двух престарелых звезд одинаково азартны. Возможно, Кейт или Симона даже принимают ставки на исход поединка. Ты сказала, письмо «доканало» мою сестру. Что ты имела в виду?
— Ей совсем плохо. Это не мое дело, но вам обеим следовало бы отправиться в настоящий санаторий. Недели через две-три шум утихнет.
— Ты с ней об этом говорила?
— Нет.
— Вот и хорошо, я сама все устрою.
Момент настал… Жюли позвонила сестре.
— Впусти меня. У меня к тебе важный разговор…
— Ладно…
Жюли едва узнала голос Глории. Может, нет нужды форсировать события? «Придется. Не из-за нее — из-за меня самой».
В комнате горело только бра, и лежавшая в кровати под балдахином Глория оставалась в тени. Ее лицо, еще совсем недавно такое свежее, гладкое и счастливое, сморщилось, как чудом задержавшееся на ветке осеннее яблоко, в глазах читались страх и недоверие. Жюли протянула к ней руку, и Глория инстинктивно отпрянула.
— Ну-ну, не волнуйся так, — примирительным тоном произнесла Жюли. — Я узнала об «ультиматуме» мадам Жансон и нахожу его совершенно недопустимым.
— Сядь, — прошептала Глория, — ты выглядишь усталой. Как и я… Это ведь не ты выкинула номер с телевизионщиками?
— Нет.
— Клянешься?
— Перестань ребячиться! Ну хорошо, клянусь.
— А я думала на тебя. Ты выставила себя Золушкой, а меня… С твоей стороны это было не слишком…
От плаксивого тона сестры у Жюли заломило зубы — она ненавидела выяснять отношения.
— Забудем все эти глупости, — властным тоном произнесла она. — Джина…
— Никогда больше не произноси при мне это имя, умоляю тебя! — Глория едва не задохнулась от гнева. — Так что ты хотела сказать?
— Что, если нам… исчезнуть?
— Ты рехнулась? Зачем нам исчезать? Я заболела совсем не из-за телевизионщиков.
— Конечно, нет. Выслушай меня спокойно. Тебе вот-вот исполнится сто лет, мне — девяносто.
— И что с того?
— Мы можем умереть в любой момент. Взгляни на вещи трезво, Глория. Малейший пустяк выводит нас из равновесия, но «набег» журналистов ничего не значит.
— И тем не менее ты не упустила случая устроить «душевный стриптиз».
— Я всего лишь назвала свою жизнь несладкой… Но дело не во мне. Скажи, что мы оставим после себя?
— Нашу музыку, записи…
— Какие записи? Старые виниловые пластинки на 78 оборотов, которые никто больше не слушает? Не смеши меня! Джина — другое дело. Она снималась в кино, а фильмы лучше выдерживают испытание временем.
— Это так, — согласилась Глория. — Ты что-то придумала?
— Возможно… Музей, надпись на камне…
Глория вздрогнула.
— Надгробная доска? Какой ужас!
— Ты неправильно поняла. Я говорю о доске с памятной надписью. Чтобы прочесть ее, люди задирают голову.
— Не понимаю.
— Мемориальная доска.
— А-а-а…
Взволнованная Глория прижала кулачки к груди.
— Тут нет ничего мрачного, ни тем более похоронного. Вообрази: красивая мраморная доска с простой надписью золотыми буквами:
Здесь жила знаменитая скрипачка
Глория Бернстайн,
родившаяся в Париже 1 ноября 1887 года.