Поединок. Выпуск 10
Шрифт:
«Кисмет» — припомнилось тогда лермонтовское слово. Удар судьбы.
Через месяц, в базе, на корабль прибыла отборочная комиссия из Центра подготовки космонавтов. Старший лейтенант Филин, летчик 1-го класса и кавалер ордена Красной Звезды, шел в кандидаты, как у них говорили, «первым корпусом». Арсений уже видел себя в космическом гермошлеме. Но тут грянул гром с ясного неба, с такого же ясного, какое простиралось и над «Нимицем» в роковой день. Врачи обнаружили у Филина пониженную нервную проводимость. Он был негоден не то что в космонавты — в корабельные летчики. Ему предложили дальнюю авиацию. Арсений согласился бы и на военно-транспортную, и на бомбардировочную.
«Если Ольга родит сына, — подумал Филин, — никогда в жизни не подпущу его к самолету. Запас счастливых случайностей израсходовал за него отец…»
С какой-то минуты полета ему стало казаться, будто гул турбин вибрирует на мотив: «Не скажет ни камень, ни крест, где легли…»
Морская синь под крыльями исчезла. Всюду, насколько хватало взгляда, белели ледяные поля. Трещины, которые черными зигзагами делили эти просторы утром, на пути в Атлантику, к вечеру сомкнулись и срослись.
Они уже так давно были в воздухе, что самолет, казалось, превратился в некий летучий остров, и на землю теперь можно спуститься лишь с помощью модульного аппарата. Оранжево-пушистый шар солнца ушел под хвостовое оперение. Они улетали от него навстречу плывущей с востока темени. Но прежде надвинулись кучевые облака, величественные и самодовлеющие, словно айсберги. Они клубились туго и плотно и походили на белые аэростаты, касание которых грозило гибелью.
Анохин взял штурвал на себя и набрал еще метров триста.
Род пилота шел от Атласа — исполина, взвалившего на плечи небосвод античного мира. Кровь Атласа текла в жилах Икара. Дерзкий юноша перед полетом к солнцу полюбил такую же пленную, как и он, девушку-скифянку, и она увезла с Крита в Таврию черноглазого мальчика. От этого мальчика пошло племя соколиных охотников и голубиных почтарей. Тут уж сам бог не в силах проследить извивы и устья тех русел, по которым кровь Икара поднялась на север, добежала до Великой Александровой слободы и взыграла в жилах холопа Никитки. На деревянных крыльях слетел дерзкий смерд с колокольни Распятской церкви, уцелел, но был изрублен по приказу грозного царя, наблюдавшего полет, дабы другим неповадно было. Однако же не смогли царевы бердыши пресечь токи икарийской «руды». И расточилась она, полетная страсть, по городам и весям, по слободам и посадам на многие лета, на вечные века…
И проникла она в Рязань, где подьячий Крякутный наполнил дымом шелковый мех и прянул в небо выше креста на маковке.
И пошел от подьячего корень рязанских летунов.
Обе ветви анохинского рода — мужская и женская — сполна вобрали в себя эту птичью тягу ввысь. Дед по матери летал на гидроплане с авиаматки «Орлица»; дед по отцу поднимал в воздух тяжелые «Ильи Муромцы».
Отец майора Анохина, летом сорок первого, израсходовав в бою патроны, посадил свой истребитель на аэродроме, не зная, что его только что оставили советские войска. Навстречу самолету бежала девушка-санитарка. За ней гнались немецкие солдаты. Летчик подрулил к девушке, помог ей втиснуться в одноместную кабину и на остатках горючего взмыл в воздух. Ему удалось приземлить машину на опушке полесской пущи. Потом целый месяц они вдвоем пробирались на восток. Девушка стала женой летчика и матерью нового пилота.
Сам майор Анохин овдовел рано — еще в лейтенантах. Жена его, лаборантка кафедры аэродинамики того училища, которое он кончал, погибла в авиакатастрофе близ Черноморского побережья. Трехлетний сын жил до пятого класса у бабушки, потом при отце — в гарнизонной школе-интернате,
Как ни обходил майор теплый фронт, а все же самолет затрясло — так швыряет и подбрасывает машину, съехавшую с асфальта на булыжник. Размашистые крылья упруго закачались, точно у птицы, набирающей высоту. Филин явственно ощутил, как напряглись правые лонжероны — эти скелетные «кости» крыла, надломленные килем «фантома». Приутихший на время страх холодным огнем лизнул взмокшую спину…
Тряска длилась вечность — почти четверть часа. Когда она поутихла, Анохин показал Филину кольцо из пальцев — несколько раз сузил и расширил его.
Арсений оглянулся на крыло.
— Пробоина не увеличилась, — ответил на немой вопрос. — Какой была, такой осталась.
И тогда Анохин впервые за весь полет улыбнулся. И показал ладонью: «Долетим!»
От этого уверенного жеста Филину сразу стало спокойней. Вдруг вспомнилось, как командир полка сказал об Анохине на совещании офицеров: «Летает на всем, что поднимается в воздух».
Филин мог поклясться, что он уже видел сегодня и эту улыбку — широкую, белозубую, и этот жест ладонью… Он еще раз скосил взгляд влево. Эта прядь, выбившаяся из-под шлемофона…
Утром на стоянке хвостовой стрелок, широко улыбаясь, уверенно покачивал ладонью: «Не надо, товарищ прапорщик!» — в ответ на шуточное предложение Прокуратова «махнуться часами, не глядя». И та же прядь, прижатая шлемофоном.
Так не однофамилец майору сержант Анохин!
Сын!
Ночь надвигалась с востока, и они влетели в нее почти сразу, без сумерек и вечера. Темнота съела крылья. Красная подсветка приборов наполняла кабину багровым полумраком. Только за плотно задернутой шторкой горела над штурманским столиком нормальная опаловая лампочка. Володя давно уже проложил кратчайший курс на запасной аэродром и теперь с ненавистью поглядывал на работающий «ушастик»: воздушная струя холодила пальцы, лицо; замерз кончик носа.
Резиновые лопасти мельтешили настырно. Нелепое и неостановимое их вращение то и дело напоминало о беде, которая стряслась с самолетом. Кижич тщетно шарил взглядом по стеганой обшивке кабины — зеленой мягкой складчатой, словно чрево кита. Выключателя как не бывало! И тогда он прижал вентилятор ладонью, оборвал одну лопасть, другую, третью… Облысевший ротор вращался сам по себе, ветерок иссяк, и Володя испытал такое облегчение, будто укротил бурю. От этой мысли стало смешно, и он зашелся тряским смехом, беззвучным в гуле турбин. Утерев слезы, Кижич спрятал лопасти в карман, на память, и выглянул в обтекатель. Они шли в облаках, и огни на консолях светились призрачно, словно фонари в метель…
«Этого нам только не хватало!» — подумал Филин, глядя, как по плоскости крыла, по кожухам мотогондол и обшивке фюзеляжа заплясало пушистое голубое пламя. Наставления по полетам в высоких широтах утверждали, что «огни Эльма» — дикое атмосферное электричество — совершенно безвредны и для людей, и для машин, если не считать помех в радиосвязи. Но зрелище было слишком зловещим, чтобы наблюдать его бесстрастно. К тому же никто не мог поручиться, как поведут себя поврежденные, топливопроводы в этом холодном пламени. Голубое свечение затмевало ало-зеленые блики бортовых огней, оно струилось, трепетало, косматилось, рождая в памяти картины пожаров.