Поэт
Шрифт:
Выяснять тут было нечего. Никакого цвета. Один лишь смрад. Дрон затянул шнурки, поправил бинт, оскалился хищно и, по-рысьи метнувшись через спящие тела, возник перед протухшей грушей. И ни одна молекула не шевельнулась в защиту своего эксплуататора.
Карцер — это исповедь начальника тюрьмы. Это портрет его незамутнённой личности. Всё, что происходит в камерах, всё, что твориться на коридорных продолах, отношение конвоя к заключённым, качество баланды и медицинское обслуживание, всё это вместе взятое может быть следствием десятков, не зависящих друг от друга причин. Но карцер — распахнутая душа начальника, потому что только там, в одиночке, в положении худшего среди худщих, остаётся человек один на
Случившееся в камере ЧП он, полковник Сова, исследовал лично. И одним из этапов этого исследования являлась конфиденциальная беседа с главным действующим лицом. Пришествие начальства Дрон встретил сидя на полу — согласно требованиям режима, нары в днёвное время пристёгивались к стене. Отсутствие какой бы то ни было реакции не смутило полковника. Он лишьпопросил Дрона подняться, а сопровождающую группу контролёров выставил за дверь.
— Скажу, как есть. — словно извиняясь, начал полковник. — Федин сейчас в реанимации. Молись, чтобы врачи сотворили чудо. Тогда оставлю без последствий.
— Кто такой Федин? — безразлично спросил художнике.
— Федин? — удивился полковник. — Это тот, кого ты, можно сказать, забил до смерти.
— А-а… — ещё более безразлично протянул Дрон. — За истребление такой нечисти нужно к наградам представлять.
По лицу полковника пронеслось нечто вроде одобрения, но он мгновенно справился с собой и вновь оказался начальником спецприёмника, только уже менее добродушным.
— Не тебе решать! Смотри ты, какой Раскольников! А на ком порядок в камерах держаться будет?
Художник взглянул на него как-то обречённо, как на человека, который в одну секунду, прямо сейчас, сошёл с ума. Но отвечать не стал. Полковник, конечно сообразивший, что сказал нечто, не должное произноситься вслух, снова перешёл на отеческий тон.
— Я тут бумаги твои полистал… Не похож ты на моих основных подопечных. Несчастье, опять же, с тобой приключилось. Кстати, на медицинское обслуживание жалоб нет?
— У меня вообще ни на что жалоб нет. — ответил Дрон и снова уселся на пол.
И тут произошло неожиданное. Начальник снял фуражку, поддёрнул брюки и опустился на пол напротив художника. Всё это он проделал настолько естественно, что Дрон почувствовал себя сопляком, радом с человеком, который понимает больше, чем говорит и ещё больше, чем написано на его лице. Между ними оказалась пачка лёгкого «Мальборо» и зажигалка.
— Вы прям-таки буддист! — ошеломлённо проговорил Дрон.
— Буддист не буддист, врачи не помогут — будешь сидеть. — сигарета не прикуривалась, пламя только разворотило табак. Полковник отложил её и достал следующую. — Тебя девица какая-то разыскивает. На приёме у меня вчера была. Говорит, что ты художник. Свидания требовала. Мариной зовут. Знаешь такую?
Никто и никогда ещё не разыскивал художника, не пытался его спасти, изменяя ход его судьбы и, возможно, своей собственной. Он не принимал чужого участия там, где не мог ответить взаимностью. И даже сейчас душа его свистела, как оборванная струна и не чувствовала ничего. И вместо того, чтобы дать казалось бы важный ответ, он задал казалось бы никому неинтересный вопрос.
— Вот вы, гражданин полковник, такой участливый с виду человек… Но разговаривая с вами, глядя на вас, я не могу отделаться от мысли, что в то же самое время, с вашего явного или не явного одобрения, в вашем ведомстве процветают все эти Марадоны, что заезжие опера пытают мужиков в кабинетах… И я не могу понять, эта двойственность, всеобщий закон мироздания или просто черта вашего характера?
— Дурак ты. — спокойно отреагировал полковник. — Одним идиотом больше, одним меньше… Каждые сутки они увеличиваются на миллион.
Услышав это, Дрон расхохотался. А единственный глаз его живо сверкнул и тут же погас.
— Об этом что, в прессе пишут?
— Почему в прессе? — не понял полковник.
— Да мне не так давно один своеобразный человек проповедовал то же самое, теми же словами. Вот я и подумал, может из того же источника философия сочится.
Услышав о существовании единомышленников, полковник Сова изобразил на своём лице гримасу, значение которой нужно было понимать как «ну вот, видишь, умные люди мыслят одинаково». Дрон точно так и понял. Просто сам он так не чувствовал. Хотя и вопрос свой задавал скорее из-за того, чтобы тему с девушкой закрыть. В конце концов и сам-то он Марадону изувечил из-за украденной куртки, а не по причине отсутствия у того человеческого облика. И полковник подметил эту тонкость. И Дрон понял это, и весёлость как-то улетучилась.
— Ну что, — сказал начальник, поднимаясь, — в карцере тебя держать смысла нет. А завтра поклонница твоя заявится, так что готовься. Побрейся, что ли…
— С одной фарой, боюсь, порежусь.
— Всё она уже знает… — отмахнулся полковник.
— А реанимация?
— Да какая на хрен реанимация! Вон он, в соседней камере валяется, обосранный и без зубов.
Если Дрон согласится на свидание, будет правдиво, но не интересно. Если откажется, получится водевиль. Как быть?
Пусть будет водевиль.
Позолоченные листья шептались о наступлении кислой петербургской осени. Небо всё чаще затягивалось холстиной набухающих дождями туч. Но дождь не проливался, лишь предчувствие его наполняло души тревожным очарованием. Небо спускалось с крыш, просачивалось в окна и наполняло грустью одинокие сердца. И стыла кровь от вечной лирики.
Художник ждал освобождения. Все милицейские анкеты были заполнены, вопросы поставлены, ответы получены. «Не числится. Не привлекается». Но тянется всё та же жизнь и маленькое счастье зависит от выбора реальности для своего обитания. Ведь если бы Робинзон Крузо был мухой, он не чувствовал бы своего одиночества на кишащем насекомыми острове. Но как часто случается так, когда человек, такой же с виду одинаковый чувствует себя в переполненном вагоне метрополитена более одиноким, чем английский матрос Робинзон. И если необитаемый остров говорит о том, что где-то есть обжитые людьми края, то человеческий поток на Невском проспекте уже не оставляет никаких надежд. И всё же человеку плохо в клетке. Дрону некуда было идти, но и незачем было оставаться. И вся человеческая жизнь — это вечный выбор занятия. Непрерывная игра, почти бескровная в детстве и чудовищно жестокая по мере взросления и по количеству проигранных партий. И с каждым прожитым днём сокращается выбор возможностей, хотя и кажется, что стал выше и видишь дальше… А на самом деле, всего лишь отчётливее прорисовывается окончание пути.
Божьего человека Кактуса отпустили на три дня раньше художника. Никому он был не интересен, да и задержали его лишь потому, что в город заезжали несколько земных пупов, друзей местного пупа, и северную столицу решили подмести и облагородить. Вместе с пивными бутылками и конфетными обёртками, смели и Кактуса. Теперь же господа разъехались и Кактус вернулся на свой чердак… Хотя, нет. В последнюю ночь он поведал Дрону о том, что есть у него на примете дом, где можно будет перезимовать. Под словом «дом», естественно, подразумевалась лестничная клетка с лояльными жильцами. Якобы Кактусу передали это жилице по наследству, переехавшие в Москву бомжи. Где-то в районе Волковского кладбища… Условие — уборка подъезда. Кажется, кактус начал строить жизненные планы.