Поэтика. История литературы. Кино.
Шрифт:
Ив. Аксаков в своей превосходной книге о Тютчеве [839] дал художественный образ старого дядьки тютчевского, Хлопова, второго Савельича или Арины Родионовны, — устроившего в чужом городе русский уголок для своего любимца; его Тютчев близок, понятен; "там, в Баварии, вдалеке от России, по возвращении иной раз поздней ночью <…> с какого-нибудь придворного немецкого бала или раута — его встречала ласковая русская журьба и осеняла тихим своим светом лампада, неугасимо теплившаяся пред иконами старого дядьки" [Там же, стр. 20]. Но, по-видимому, уже с первых пор действительность была много сложнее и непонятнее. В. Брюсов потратил много труда, чтобы доказать, что сношения Тютчева, и личные и письменные, с Россией не в такой мере прервались, как это принято думать [840] . Пусть так, но порвалась все же какая-то единственно важная внутренняя кровная связь. Уже в 1825 году всего после трехлетнего пребывания в Мюнхене — близкие замечают в Тютчеве перемену. Университетский товарищ Погодин сразу чует чужого, ему с Тютчевым "не говорится". "Он пахнет двором". [Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. I. СПб., 1888, стр. 310.]
839
Иван Сергеевич Аксаков (1823–1886), поэт, критик и публицист-славянофил, познакомился с Тютчевым (своим будущим тестем) в 1846 г. Его биографический очерк о Тютчеве вышел впервые в 1874 году (в
840
Имеются в виду известные работы В. Брюсова: Ф. И. Тютчев. Летопись его жизни. — "Русский архив", 1903, кн. III, № 11, 12; 1906, кн. III, № 10; Легенда о Тютчеве. — "Новый путь", 1903, № XI; критико-биографический очерк в кн.: Ф. Тютчев. Полн. собр. соч., СПб., [1912].
Через 20 лет Тютчев вернулся в Россию "питомцем гордого и красивого Запада" (Аксаков) [841] ; он родины не узнает, борется с ее впечатлениями именно здесь природа больше "молчит с улыбкою двусмысленной и тайной" [842] . Все больше сужается исследованиями круг его стихотворений, посвященных русской природе. Так, по-видимому, отзыв тонкой ценительницы вел. кн. Марии Николаевны об "Осеннем вечере" относит и эти стихи к южнонемецкому миру. [Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым, т. I. СПб., 1896, стр. 183. То же: В. Брюсов. Ф. И. Тютчев. Летопись его жизни. — "Русский архив", 1903, кн. III, № 12, стр. 646.]
841
И. С. Аксаков. Биография Федора Ивановича Тютчева. М., 1886, стр. 71.
842
На стихотворения Тютчева "Через ливонские я проезжал поля…" (Ф. И. Тютчев. Лирика, т. I–II. Изд. подготовил К. В. Пигарев. M., 1966, т. II, стр. 37. Далее: Лирика I, II).
У Тютчева ни слова тоски о России, напротив, даже в поздние годы он с тоской подумывает о возвращении к нелюбезным берегам дорогой родины ("ces plages inaimables de la chere patrie") [843] . "Стереть великолепия Вёве ледяной губкой петербургской зимы!" [844] Он вспоминает, что через 6 недель увидит опять Гостиный двор, грустно освещенный с 4-х часов фонарями Невского, — и содрогается [845] . Достаточно говорено в тютчевской литературе об отсутствии у него живой любви к живой России (не абстрактной) [846] , и все же трудно объяснить это содрогание, эту физическую дрожь. Там, где Тютчев хвалит Петербург (а в нем более всего почти европейские "острова") или петербургское общество, — он хвалит их приближение к европейскому, милое для него сходство.
843
Из письма Тютчева к Э. Ф. Тютчевой от 27 сентября 1859 г. — "Старина и новизна", кн. 21, 1916, стр. 170, рус. перевод — стр. 163 (особ. паг.).
844
Там же.
845
Изложение письма Тютчева к Э. Ф. Тютчевой от 17 сентября 1859 г. Ср. в письме от 20 октября о Петербурге: "Не могу без ужаса думать о том, что скоро буду там же" ("Старина и новизна", кн. 21, 1916, стр. 162–163).
846
Cм., например: Вл. Соловьев. О поэзии Ф. И. Тютчева. — "Вестник Европы", 1895, № 4; Н. Аммон. Несколько мыслей о поэзии Тютчева. — "Журнал Министерства народного просвещения", 1899, № 6 (ср. в этой статье сходные с тыняновскими положения о Тютчеве как "страстном обожателе «блаженного» юга, рвущемся туда с холодного севера" — стр. 452); В. Ф. Саводник. Чувство природы в поэзии Пушкина, Лермонтова и Тютчева. М., 1911 (ср.: "У Тютчева чувство природы не совпадало с чувством родины" — стр. 184).
Без сомнения, о славянофилах тютчевской формации думал Розанов, когда писал: "славянофилы так страстно тянутся прикоснуться к родному, так глубоко понимают его и так высоко ценят — именно потому, что так безвозвратно, быть может, уже порвали жизненную связь с ним, так поверили некогда универсальности европейской цивилизации и со всей силой своих дарований не только в нее погрузились, но и страстно коснулись тех глубоких ее основ, которые открываются только высоким душам, но прикосновение к которым никогда не бывает безнаказанным. <…> Кто не заметит <…> некоторой сумрачности в складе чувства и глубокого теоретизма в складе ума у всех наших славянофилов?" [В. В. Розанов. Литературная личность H. H. Страхова. — В его кн.: Литературные очерки. СПб… 1902, стр. 80–81.]
Сквозь политическую и философскую любовь к России явно в Тютчеве личное равнодушие, человеческая нелюбовь. "Здесь самый значительный и господствующий надо всем прочим факт — это отвратительная погода. <…> Ah, quel pays, mon dieu, quel pays! — Et n'est on pas digne du mepris en y restant" ["Старина и новизна", 1915, кн. 19, стр. 163. "Ах, какая страна, мой бог, какая страна! И не достоин ли ты презрения, оставаясь в ней (франц.)]. Или он пишет о богомольцах, об этой толпе, расположившейся под открытым небом, в ограде (все любимые тютчевские образы — "в рабском виде царь небесный") — и тотчас, "чтобы не нарушать слишком резко этого строя мыслей и впечатлений", рассказывает о посещении старика Аксакова, выразившего желание его повидать; старик принял его с трогательной нежностью и радостью; "C'est un simpatique vieillard, malgre son air quelque peu heteroclite du sans doute а sa grande barbe grise, qui lui descend sur la poitrine, et un accoutrement qui le fait ressembler a un vieux diacre en retraite". ["Старина и новизна", 1915, кн. 19, стр. 163. "Это симпатичный старик, несмотря на свой вид несколько причудливый, который придает ему, без сомнения, его большая седая борода, опускающаяся на грудь, и его необычный наряд, который делает его похожим на старого дьякона на покое".]
Злее о добром Сергее Тимофеевиче (потому зло, что мимоходом, рассеянно) не написал бы и Кюстин [847] ; положительно — гордый взор иноплеменный [848] .
В 1844 году Тютчев писал отцу: "Как могли вы вообразить, что я опять оставлю Россию? Да если б меня назначили посланником в Париж <…> я бы поколебался". А одновременно ("может быть, на несколько дней позже" — В. Брюсов [849] ) было написано "Глядел я, стоя над Невой…", где молитва о чуде: "О, если б мимолетный дух <…> Меня унес скорей, скорее/Туда, туда, на теплый Юг…" — здесь в самых повторениях такая сила отторжения от ненавистного севера ("скорей, скорее"), желание помедлить мыслью на юге ("туда, туда"). Сонный хлад киммерийской грустной ночи рассеивается, перед ним край иной — родимый край. [850]
847
Упоминание автора книги "Россия в 1839 году" в таком контексте — в ключе самого Тютчева; для него А. де Кюстин был примером человека "со стороны", которого "нельзя заподозрить в пристрастии" ("Старина и новизна", кн. 18, 1914, стр. 7), но который дерзает судить "весь мир менее серьезно, чем, бывало, относились к критическому разбору водевиля" (из статьи Тютчева "Lettre a m-r le docteur Gustave Kolb", 1844. Цит. по кн.: К. Пигарев. Жизнь и творчество Тютчева. М., 1962, стр. 116). О реакции Тютчева на книгу Кюстина см.: M. Cadot. L'image de la Russie dans la vie intellectuelle francaise (1839–1856). Paris, 1967 (в числе других откликов).
848
Цитата из стихотворения Тютчева "Эти бедные селенья…".
849
В. Брюсов. Ф. И. Тютчев. Летопись его жизни, — "Русский архив", 1903, кн. III, № 12, стр. 651.
850
Из стихотворения "Вновь твои я вижу очи…".
Озера — Warmsee и Tegernsee — "огромные, светлые", "величественные снежные горы, которых перламутровые вершины ярко рисуются на темном и белоснежном южном небе", — так пишет Киреевский [851] о близких к Мюнхену местах, и мы узнаем излюбленный тютчевский пейзаж [852] . Его воспоминания о Мюнхене не заживали; их нельзя было трогать, тотчас возникала "тоска по родине" — так называет это чувство сам Тютчев — "nostalgie, seulement en sens contraire" [Тоска по родине, только в обратном смысле (франц.)]. В петербургскую осень стареющий Тютчев радуется первому письму жены из Мюнхена: "Ах, как оно пришло кстати. Я живо представил себе первые впечатления, которые должен был произвести на тебя вид Мюнхена", — и еще раз переживает милые подробности — о знакомой гостинице, о квартире ее брата, с которой связана светлая память об утре того дня, когда он вернулся в Мюнхен из России. ["Старина и новизна", 1914, кн. 18, стр. 57.] Он сам посетил знакомые места, свидание с горами и Тегернзее было исполнено меланхолии — у него положительно не хватает жизненных сил, чтобы выносить подобные впечатления. Здесь прожита "тысяча лет" [853] . Мюнхен — подлинный Heim Тютчева.
851
Неточные цитаты из письма П. В. Киреевского к родным от 23 июля 1830 г. ("Русский архив", 1905, кн. II, № 5, стр. 138).
852
Ср. "Снежные горы", «Альпы», "Яркий снег сиял в долине…".
853
"Что же касается моего свидания с горами Тегернзее, то оно, конечно, преисполнено было меланхолии. У меня положительно нет более достаточно жизненности, чтобы выносить подобные впечатления" (Тютчев — Э. Ф. Тютчевой, 15 июня 1859 г. — "Старина и новизна", 1916, кн. 21, стр. 152).
Петру Киреевскому город Мюнхен очень понравился, хоть он весь показался ему немногим больше Мясницкой [854] . Город был бы даже прекрасен, если бы не лежал на плоской равнине, по большей части покрытой болотами и полузасохшим кустарником. Зато улицы не такие узкие и закопченные, как в других немецких городах, а дома новые и выстроенные очень красиво; много зелени, и — что в устах Киреевского было величайшей похвалою — Мюнхен из всех немецких городов на Москву самый похожий [855] . Может быть, потому это так показалось Киреевскому, что Мюнхен — город не намеренный и не случайный, как Берлин и Петербург, нелюбимые им, а выросший естественно, как Москва. Средневековье, неуклюжее обезьянство французского просвещения, вновь строящиеся дворцы и музей в нем примирены именно самою последовательностью поколений, дух коих остался в зданиях и улицах, и законно.
854
Из письма П. В. Киреевского матери, А. П. Елагиной, август 1829 г. ("Русский архив", 1905, кн. II, № 5, стр. 115).
855
Там же.
С декабря до февраля город занят карнавалом. На площадях палатки, и между ними чинно, в одних сюртучках, посинелые от холода, разгуливают немцы; тесные маленькие залы трещат от добросовестного галопа.
С 1825 года в городе кипит культурная работа. Король Людовик I — король художников, с замыслом: возродить художественное государство, создать из баварской столицы новые Афины. Гениальный Кленце [856] строит, Корнелиус [857] рисует, Швантгалер [858] лепит, в университете читают знаменитости [859] . До Афин все-таки далеко; жизнь кипит только в узком кругу придворных ученых и художников, а старый Мюнхен не откликается. Лейпцигская газета пишет в 1827 году: "Всё вы найдете здесь: и великолепные сокровища искусства, старого и нового, в роскошных дворцах, богатые библиотеки, наполненные книгами по всем отраслям знания, академию, университет — и все-таки кажется ни единое дыхание искусства, ни единый луч науки не оживляют общественную жизнь мюнхенцев, и в большем почете здесь немецкий Михель, нежели сын Латоны. Благожелательное, проницательное правительство работает решительно и последовательно для распространения просвещения, — а рядом реставрированные монахи завладевают вновь учрежденными монастырями, из которых ничего иного выйти не может, кроме мрака". ["Blatter fur literarische Unterhaltung", 1827, № 54; также: I. Friedrich. Ignaz von Dollinger. Munchen, 1899, S. 196.]
856
Кленце Лео фон (1784–1864) — знаменитый архитектор, "великий мастер" (Г. Гейне), построивший в Мюнхене множество зданий.
857
Корнелиус Петер (1783–1867) — немецкий художник-монументалист, первый директор мюнхенской Академии художеств.
858
Швантгалер Людвиг фон (1802–1848) — ваятель, автор многих монументальных скульптур в Мюнхене.
859
См. прим. 34.
Широкие круги не затронуты просветительною деятельностью короля; в нее таким образом очень скоро проникает дух придворной кружковщины; новым Афинам недостает аттической соли [860] ; сам король колеблется между либералами и монахами, и попеременно побеждают то одни, то другие. Все это предрешает до некоторой степени судьбу приехавшего сюда устраиваться Гейне. [Материалом этой главке и последующим обобщениям мюнхенской жизни послужили, главным образом, письма П. В. Киреевского, "Путешествие от Мюнхена до Генуи" Гейне; I. Friedrich. Ignaz von Dollinger.]
860
Перефразировка слов одного из персонажей третьей части "Путевых картин" Гейне ("был все же настолько невежлив, что отрицал в новых Афинах наличие какой бы то ни было аттической соли". — Г. Гейне. Собрание сочинений в 10 томах. М., 1956–1959; т. 4, стр. 166. Далее ссылки на это издание даются в сокращении с указанием в скобках римской цифрою тома, арабской страницы).