Поэты и цари
Шрифт:
Манифест 17 октября создавал шикарную основу для конституционного процесса, эволюционного развития, общественного согласия. Дума имела достаточно полномочий, а ответственное министерство нигилистам и левым экстремистам давать было рано. Этого и Ельцин не дал, и правильно сделал. Чтобы Витте, Столыпин, Гайдар и Чубайс отвечали перед эсерами, народными социалистами и Зюгановым с Жириновским?
Дума могла стать хорошим спортзалом для нашей начинающейся политики. Но щедрые дары Николая II, его желание договориться и искать консенсус не встретили протянутой руки. Обрадовались только будущие октябристы. Эсеры и эсдеки с энэсами продолжали бесноваться; «Союз русского народа» развлекался погромами; кадеты делали вид, что им мало: в каком-то ресторане, на столе, с бокалом шампанского великий Милюков призвал
Но вся интеллигенция осудила режим и воспела баррикады. Леонид Андреев, Александр Грин, Максим Горький, Алексей Толстой (который Николаевич), Пастернак, Куприн. Вся русская литература выступила против «сатрапов» и «душителей».
Первая Дума прозаседала 72 дня, и того было много. А тут еще кадеты стали защищать «вождей восставшего народа». Петрункевич – так прямо с думской трибуны! Да еще Выборгский манифест. Это уже было прямое обращение к «массам»: не давать рекрутов, не платить податей. Кадеты явно погорячились. За этот призыв они получили только кратковременный арест. Когда на второй день своей власти большевики объявят кадетов вне закона и этот самый народ в лице пьяной матросни придет убивать Шингарева и Кокошкина, до конституционалистов дойдет, что надо было блокироваться с «исторической властью».
До авторов «Вех» дойдет раньше. У них хватит мужества сказать страшную для интеллигенции вещь: «Мы должны благодарить власть, которая штыками и тюрьмами ограждает нас от ярости народной». Столыпин этим и занялся: экономическая свобода, разрушение общины, создание независимых собственников – фермеров, сохранение монархии, постепенное введение конституционных механизмов. Борьба с погромщиками, кстати. Но жестокое подавление боевиков, террористов, мятежников. Военно-полевые суды, казни, каторга. Умиротворение бунта не может быть приятным. Столыпин был нашим Пиночетом, нашим Франко. Он мог бы спасти страну в феврале 17-го. Но он не дожил, его убил эсер Богров, по совместительству агент охранки, еще в 1911 году. Его никто не оплакивал. Царь был холоден как лед (он, слабый человек, боялся верного, но умного и твердого министра). Интеллигенты злорадствовали. Они распевали куплеты: «У нашего премьера ужасная манера на шею людям галстуки цеплять…»
До Потопа оставалось еще 6 лет. А Думу Столыпин стабилизировал, она заработала – после роспуска второй за 102 дня. Изменили избирательный закон: вместо большей части рабочих и крестьян в Думу попала интеллигенция, эсдеков обвинили в заговоре и отправили на каторгу, представительство охлоса уменьшилось в 15 раз. И Дума заработала. И третья, и четвертая… Но тут нас добила очередная «большая победоносная война», в которую впутался царь. И опять из-за Сербии, которая сама во всем была виновата и просто искала неприятностей. У Франции был резон отбивать у Германии Эльзас и Лотарингию. У России лезть в «сердечную» «Entente cordiale» – Антанту – никакого резона не было. Амок. Рок. Безумие. Опять мираж Босфора и Дарданелл (жадность не только «фраера» сгубила). Николай II первый объявил общую мобилизацию! Перед Францией, видите ли, стыдно было. И Франция, и Англия, и Германия спокойно оставят Россию умирать, а английские и германские царственные семейства предадут и Ники, и Аликс, и их детишек и обрекут их на ипатьевский подвал. Им стыдно не будет… Германия признает Совдепию в 1922 году, Франция – в 1925-м, Англия – в 1929-м, США – в 1933-м. И никто не покраснеет.
И все шло в 1914 году по новой: сначала краткий патриотический маниакал, а потом – антигосударственная депрессия. Народ вкусит крови, озвереет в окопах, большевики приберут армию к рукам. И тогда случится Февраль.
В Финляндии будет аналогичная ситуация, но Маннергейм подавит бунт. Он уложит в могилы 20 тысяч рабочих, но сотни тысяч спасет. И памятник ему в центре Хельсинки никто не собирается демонтировать. Можно было не отрекаться, призвать верные войска, выйти из войны, уничтожить революционеров. Хоть бы и 50 тысяч, зато спаслись бы 60 миллионов. Но Николай, хороший христианин и плохой монарх, выбрал мученический венец. Он стал единственным монархом, поднятым на знамя диссидентства и антисоветизма, ибо был для диссидентов и антисоветчиков соузником и братом по несчастью. У Красного дракона хватило ширины пасти для всех: для монархии и монарха, для его семьи, для триколора, Учредилки и Думы, для царских орлов и крестов на церквах, для Иисуса и кадетов, для эсеров и анархистов, для меньшевиков и белых офицеров. Все живое и стоящее чего-то, все ценное и свободное, все человеческое в России было обречено умереть в один день: 25 октября или 7 ноября по новому стилю.
Опасный и лукавый шут Григорий Распутин, сильно портивший имидж власти, был спущен Феликсом Юсуповым под лед. Но это не помогло. Пуришкевич оказался прав: проблема страны была не в Распутине, а в распутстве. И мы ее все еще не можем разрешить.
ЧИСЛО ЗВЕРЯ
…Помните, в пьесе Горького «На дне» старый Актер в жалкой ночлежке, цитируя Беранже, произносит с пафосом девиз русской интеллигенции: «Господа, если к правде святой мир дорогу найти не умеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!»
Это очень на нас похоже. Интеллигенции мало справедливости юридического толка, то есть равенства всех перед законом, мало и гуманизма (а его было навалом в той дофевральской жизни «под гнетом» монархии). Русской интеллигенции нужна была Правда, да еще святая, да еще на этой грешной Земле. То есть утопия. Даже по Беранже к такой шикарной жизни мир дорогу найти не умел (и слава Богу, а то и эмигрировать русской интеллигенции было бы некуда). Значит, должны были найтись безумцы – меньшевики, анархисты, эсеры, которые обеспечили бы стране вместо реальной жизни хотя бы сон золотой. Хоть ненадолго. И обеспечили.
Роль Оле-Лукойе с разноцветным зонтиком и спринцовкой, полной сладкого молочка для того, чтобы слиплись веки, суждено было сыграть Керенскому. Золотой сон: республика, Учредилка, Временное правительство; барышни с красными бантами, брат царя, требующий для своего восхождения на трон мандата Учредительного собрания; 8-часовой рабочий день, право голоса для женщин; выборы в Учредилку по партийным спискам, европейские права и свободы, – длился 8 месяцев. Почти летаргия…
Пробуждение было ужасным настолько, что мы задним числом прикидываем: а не следует ли судить судом совести и Керенского, и Блока, и Виктора Чернова, главного правого эсера, и восторженных, безумных нигилистов, которые ввергли нас в то, в чем мы родились, прожили и скорее всего умрем? Не преступники ли они все, включая Милюкова и Набокова?
Современники тех давних бурь, которых накрыло историческим цунами и которые обладали способностями к анализу и обобщению, поэты и историки вроде Бердяева и Каннегиссера, [7] судили о восьми месяцах Утопии почти в тех же выражениях, что Беранже. Каннегиссер, чья короткая и блестящая жизнь завершилась расстрелом и чье мужество удивило даже чекистов, оставил нам четыре строчки, стоящие исторического трактата: «И возле могильного входа, в блаженном и радостном сне, мы вспомним: Россия, Свобода, Керенский на белом коне».
7