Поэты «Искры». Том 2

Минаев Дмитрий Дмитриевич

318. СПРАВЕДЛИВОЕ ОПАСЕНИЕ

Непризнанный пророк, Воспламеняясь часто, Аверкиев изрек: «Писать не стану: баста!» И невская печать Теперь в большой тревоге: А ну, как он опять Строчить начнет, о боги! 1883

319. <Е. М. ФЕОКТИСТОВУ> («Островский Феоктистову…»)

Островский Феоктистову На то рога и дал, Чтоб ими он неистово Писателей бодал. 1883

320. МАДРИГАЛ

Она останется всегда Артисткой нужною для сцены, И хоть не очень молода, Но всё ж моложе Мельпомены. <1884>

321. ЖИЖИЛЕНКО

Он пейзажист такого рода, Что кисть его дивить должна. Решив однажды, что природа Хотя, конечно, недурна, Не без красот, но в смысле строгом Поправок требует во многом, Художник начал исправлять Природы этой недостатки, Подкрашивать и подвивать, Заштопывать и класть заплатки, Этюдам дал конфетный смак, Обсахарил природу так, Что сомневаться начал Питер: Он пейзажист или кондитер? <1884>

322. В. КОКОРЕВ

Вот имя славное. С дней откупов известно Оно у нас, — весь край в свидетели зову; В те дни и петухи кричали повсеместно: Ко-ко-ре-ву!!. 1884

323. NN («Он знает, где зимуют раки…»)

Он знает, где зимуют раки, Как кошки, видит всё во мраке И, чуя носом капитал, Пришел, увидел и украл. <1887>

324. ОДНОМУ ИЗ ЛЕКТОРОВ

Не диво, что клонил всех слушателей сон На лекциях его, но то одно, что он Сам

не заснул от собственного чтенья, Гораздо большего достойно удивленья. <1888>

325. ВИК. КРЫЛОВУ

Обзавестись в преклонные года Ты можешь внуками, но всё же никогда Не будешь дедушкой Крыловым. Перемены Такой не жди, покорствуя судьбе, Придется целый век прожить тебе В племянниках… у невской Мельпомены. 1887 или 1888

326. <В. П. БУРЕНИНУ> («По Невскому бежит собака…»)

По Невскому бежит собака, За ней Буренин, тих и мил… Городовой, смотри, однако, Чтоб он ее не укусил!

III

327. АД

ПОЭМА В ТРЕХ ПЕСНЯХ

(Подражание Данте)

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Едва ли стих, которым пишут оды, Посланья «к ней», к трем звездочкам, к луне, Стих, мелкий льстец и раб вчерашней моды, Сумеет людям передать вполне Картину ада, нынешнего ада, Куда спуститься вздумалося мне. Певучих рифм для этого не надо; Тут воплями и скрежетом зубов, Шипением раздразненного гада Откликнуться в рассказе будь готов… О муза робкая! хоть на минуту Забудь свой пол, стыдливости покров, И загляни со мною в глубину ту, Где не один знакомый нам земляк Стал осужден гореть подобно труту. Я несся в ад, и несся быстро так, Держась рукой за крылья Люцифера, Что не видал, как вдруг исчезнул мрак, И предо мной разверзлася пещера, За ней другая, третья… целый ряд. Метнулась в нос струей зловонной сера, А под ногами огненный каскад Ревел и прыгал. Далее, спустились Мы в глубину, центральный самый ад, Где жар такой, что волоса дымились И щеки трескались на части. Вдруг Передо мною тени закружились, И я увидел сотни чьих-то рук, Простертых вверх. Я смело крикнул: «Кто вы?» И повторило эхо этот звук; В огне кружась, завыли дико совы, И вопль теней, крутящихся в смоле, Меня смутил. Картины были новы. Палим огнем в кровавой этой мгле, Где что ни шаг — то тень, то стон собрата, Я прислонился с ужасом к скале, А вкруг меня скакали чертенята, Дрались, кувыркались на голове, Прося хоть «грош на бедность». Так когда-то За мной гонялись нищие в Москве, С припевом старым: «дайте медный грошик Убогой сироте или вдове…» И стало жаль мне этих адских крошек, Но им едва я горсть монет швырнул, Они слились в визжаньи диких кошек И вскрыли пасть, как тысяча акул; За дележом рассыпанной монеты Уж свалка началась, но Вельзевул, С которым в ад низвергся я с планеты, Махнул жезлом — и эта сволочь вмиг Рассыпалась и спряталася где-то. Вдруг долетели к нам — ужасный крик, Ругательства и треск славянской брани. «Иди вперед, — сказал мне проводник,— В пещеру ту посажены славяне…» — «О, к ним скорей!..» И, к землякам спеша, Я много встреч сулил себе заране. Вошли. Едва шагнул я, чуть дыша, В огне, в дыму, как где-то близко, рядом, Завыла чья-то падшая душа. При встрече с ней попятился я задом: Погружена в шипящий кипяток, Бранилась тень и задыхалась смрадом, А с вышины ей в рот лился поток Прозрачной влаги, внутренность сжигая. Кто был тот грешник — я признать не мог, Но на меня, проклятья изрыгая, Он бросил взгляд — и взгляд был зол и дик, Как будто представлял ему врага я. «Прочь от меня! я — русский откупщик! Пью голый спирт, питаюсь скипидаром, Мой рот сожжен, изорван мой язык, Мне в чрево льют напиток адский — даром, Но если б в мир я вырвался опять — Поил бы вас всё прежним полугаром». И голый спирт он начал вновь глотать С гримасой отвратительной и зверской… Я далее стал ад обозревать И подошел к какой-то яме мерзкой, Откуда грешник звал меня: «сюда!» — И вдруг за плащ схватил рукою дерзкой. Увы! я в нем узнал не без труда Известного мне прежде бюрократа, Для женщин труд бросавшего всегда, В pince-nez, в бобрах, по Невскому когда-то Искавшего то устриц, то интриг, С Борелем бывшего всю жизнь запанибрата!.. Ты в ад попал, изящный мой старик, Где устриц нет, где нет белья и фрака!.. Хоть за душу хватал мне старца крик, Но так силен был запах аммиака, Такая вонь из ямы поднялась, Что мимо я бежал, и гений мрака Мне указал на тень: она вилась И ползала, влача на плечах груду Тяжелых слитков золота, рвалась, Но, ношею приплюснутая в слюду, В почтовый лист, опять стиралась в прах. «Тень грешника! тебя я не забуду! Пусть злая казнь твоя пробудит страх Корыстолюбца, жадного к аферам, Всегда, как ты, тонувшего в долгах И лезшего в карман акционерам. Сиди же тут и золото лижи!!.» И я пустился вслед за Люцифером. Вдруг гнусный призрак вырос. «О, скажи, Кто ты, ужасный грешник, и откуда? Но стой! Свой лоб закрытый покажи! На лбу написано: „предатель и Иуда“. Кто ж ты такой? смолою залит рот, Чтобы донос не выползал оттуда, И уши срезаны…» Стонал Искариот, Сжав кулаки и топая ногами. С его лица бежал кровавый пот, Но он не мог пошевелить устами. «Кто ж ты?» — я вновь допрашивал. В тот миг Он начал знаки делать мне руками; Я отскочил, я лишь тогда постиг, Что встретился с знакомым лицемером, И вслед ему проклятья бросил крик: «Будь проклят ты! пусть станет всем примером Казнь лютая! терзайся и лежи!» И я опять пошел за Люцифером. А вкруг меня вставало царство лжи В дыму костров, которые не гасли… Там плавали распухшие ханжи Одной семьей в кипучем постном масле; Там в грудь певца вселился наглый бес И заставлял — из злости ль, из проказ ли — Его тянуть всю вечность ut diez; Без отдыху трагический ломака Ревел, как Лир, попавший ночью в лес; Там, рук лишен, кулачный забияка, Скрипя зубами, в пламени скакал: Ему везде мерещились — то драка, То уличный классический скандал; Там лихоимцев мучалися орды, Там корчился мишурный либерал, Которым все мы прежде были горды; Там в рубище скорбел парадный фат, И скромностью страдали Держиморды… И с трепетом блуждал вокруг мой взгляд: Везде с бичом стоял незримый мститель. «Но тут еще не весь славянский ад,— Докладывал мне мой путеводитель.— Здесь есть отдел „Литературный мир“, И на него взглянуть вы не хотите ль. Там звук цитат, бряцанье русских лир, Занятие ученых, журналистов Даст тему вам на несколько сатир…» И тут мой бес, как адский частный пристав, Открыл мне вход, и я увидел вдруг Пристанище родных экс-нигилистов.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

О муза! выдумай особый звук, Чтоб ад чадил сквозь каждую цертину, Чтоб каждый стих был криком тяжких мук И передал, хоть в очерках, картину, Которая в аду открылась мне, Когда явился я на половину Писателей, томящихся в огне, Под сводом тартара. В минуты эти В моем мозгу мелькнул, как в смутном сне, Картонный ад, ад Роллера в балете, Где бес наряженный выделывает па, Где чертенят, приехавших в карете, По сцене бегает неловкая толпа И вверх летит по блоку, на веревке, Звезда танцовщиц русских Петипа — В короткой юбочке, в классической шнуровке… Тот детский ад стал для меня смешон, Как платье королевы на торговке… Я чуть дышал. Был воздух раскален И — как сургуч растопленный — жег тело; Поток огней бежал со всех сторон, И я едва вперед шагнул несмело, Вдруг чьи-то зубы в ногу мне впились, Так, что нога от боли посинела; Передо мной два трупа поднялись И стукнулись затылками: их спины (Мысль адская!) между собой срослись. Конечно, бес нашел к тому причины, Недаром он логичнее людей… Один из двух был стар; его седины Торчали вверх, как чёлки лошадей. То был творец покойных «всяких всячин», Землей давно оплаканный Фаддей. Но кто ж другой? Приземист и невзрачен, Он так взглянул, оскалясь, на меня, Так рот раскрыл, что был я озадачен. Людей, и дьявола, и смрадный ад кляня, Он возопил: «Земля и ад — всё то же, И в полымя попал я из огня [60] . Как на земле, меж адской молодежи Я нигилизм, Базаровых нашел, Волненья здешние с людскими так же схожи, Пожары те ж, и тот же есть раскол… Но лишь одним земля мне краше ада, Одна беда здесь хуже всяких зол — Здесь клеветать нельзя… Одна отрада Была мне в жизни: это клевета, Язвившая

смертельным жалом гада,— И у меня та сила отнята!..» И взвыла тень, с рыканием шакала, И пена показалася вкруг рта, А рядом группа новая вставала: В чаду зловещих, красных облаков, Где бездна пасть широко разевала, На берегу одном стоял — Катков, А на другом — Леонтьев. Вскинув руки, Они рвались друг к другу через ров «Для пользы просвещенья и науки», Но пропасть, разлучая навсегда, Дразнила в них и раздражала муки. Я крикнул им обоим: «Господа, Вам кланяюсь!..» — и начал делать знаки, Они же враз откликнулись: «Сюда Зачем пришел? Не нужно нам кривляки!.. Смерть свистунам, залезшим на канат, Смеющимся и пляшущим во мраке!» «Смерть свистунам!» От воя дрогнул ад, Отозвались московские кликуши, Когда-то заселявшие Арбат, Все «Вестником» пленившиеся души; И, криком тем застигнутый врасплох, Я с ужасом заткнул скорее уши, Иначе непременно бы оглох. Но замер рев. Я подошел к утесу, И — странный вид! — вокруг его, как мох, Лепясь и извиваясь по откосу, Сидел партер из кровных бесенят, Всегда везде сующихся без спросу, А наверху — там был утес так сжат, Что негде поместить одной ладони,— Сидел старик. «Сто лет тому назад,— Так объяснил мой адский чичероне,— Посажен здесь ваш русский Цицерон; Чтоб прежний жар не гаснул в Цицероне, Он в тартаре навеки обречен Не сдерживать порывы красноречья, И не молчит уж с давних он времен…» Я слушать стал. Ах, знаю эту речь я, Которая разила наповал, Противника ломая до увечья!.. В ораторе я Павлова узнал. Измученный ораторским припадком, Уж много лет он уст не закрывал И говорил, бросаясь то ко взяткам, То к юности, провравшейся не раз, То к митингам, то к разным беспорядкам, И речь текла, и мысль его неслась В Париж и в Рим, на Волгу и на Неман… Когда ж порой, устав от пышных фраз, Хотя на миг вдруг становился нем он, Опять в нем возбуждал витийства жар Безжалостный, неумолимый демон, И снова им овладевал кошмар Ораторства, — и слушал я памфлеты. Вдруг кто-то крикнул сзади: «Bonsoir, Je vais vous dire…» [61] И кто ж мне слал приветы На языке Феваля и Дюма? О дух славян, скажи мне: где ты, где ты? Москва, Рязань, Орел и Кострома! Друзья кокошника и сарафана, Узнайте, с кем сыграла шутку тьма,— Там я узрел Аксакова Ивана, Завитого, одетого в пиджак, С брелоками, под шляпой Циммермана, В чулках и башмаках `a la Жан-Жак… Ужасней казни для славянофила Не изобрел бы самый лютый враг, В котором злость всё сердце иссушила; Но сатана отлично знал славян — Напрасно тень Аксакова молила: «Отдайте мне поддевку и кафтан, Мою Москву и гул ее трезвона!..» Но черти перед ним, собравшись в караван, Читали вслух творения Прудона.

60

В аду об этом грешнике ходит предание, что он когда-то сильно пострадал на земле от пожара. Его собственные слова наводят на ту же мысль. Примеч. автора.

61

Здравствуйте, я скажу вам… (франц.). — Ред.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

Меж тем как в тартаре Иван Аксаков, Услуг чтецов нисколько не ценя, Входил в азарт при виде шляп и фраков, Тень новая скользнула из огня, Которой грудь от вздохов раскололась; Когда ж она взглянула на меня, На голове моей встал дыбом волос — Той встречею так был я поражен. Ужели в ад попал и самый «Голос», И тот, которым был он сотворен? «Кто ты? — я призрак вопросил несмело.— Краевский жив, еще не умер он…» «Я — дух его!» — «Ты отвечай мне дело! Он на земле, и нет Краевских двух». — «Там, на земле, мое встречал ты тело, А дух мой здесь… давно в аду мой дух!!» И тяжкий вздох из груди вновь прорвался, Болезненно мой поразивши слух. И призрак продолжал: «С землей расстался Я в восемьсот сороковом году, Но на земле никто не догадался, Что я давно переменил среду. И вот теперь я ваш обман нарушу: Скажи ты всем, что повстречал в аду Андрея Александровича душу И что, хоть здесь доходов вовсе нет, Я дьявола решительно не трушу И с ним насчет изданья двух газет Хочу войти в прямое соглашенье. Сотрудников моих — здесь лучший цвет, К ним самый бес питает уваженье. Сергей Громека здесь от сатаны Особое имеет порученье — Чтоб черти были тихи и скромны. А Небольсин? Хоть он не всем приятен, Статьи его немножко и скучны И тяжелы… но в ком не сыщешь пятен?.. Но, чтоб врагов туманить и сражать, Со мною в ад посажен сам Скарятин. Он нервы всем умеет раздражать, И тартар весь приходит в содроганье, Когда Скарятин начинает ржать (Он сатаною осужден на ржанье!!)». — «Но чем же ты наказан?» — я спросил. «Карман мой пуст — нет злее наказанья: Ад отнял всё, что в жизни я любил, И золото, добытое годами, В кипучую он лаву растопил…» И тень такими плакала слезами, Что сжалился б, наверно, и Харон. Я сам слезу почуял под глазами… Вдруг музыкой был слух мой поражен. «В аду ли мы, — я крикнул, — иль в танцклассе, Что слышу здесь я звуки „фолишон“? Пристало ли веселье к адской расе?» Смотрю и вижу: десять чертенят, На скрипках кто, а кто на контрабасе, Смычком своим неистово пилят, Так что в ушах трещала перепонка,— В средине ж круг, где с тенью, падшей в ад, С визжанием плясали два чертенка; Когда ж в лицо я грешника взглянул: «Аскоченский!..» — не мог не крикнуть звонко. «Он осужден, — шепнул мне Вельзевул,— Быть нашим первым адским канканером И в тартаре поддерживать разгул…» И в этот миг Аскоченский с задором Такое па в канкане сотворил, Что зрители рукоплескали хором: «Он Фокин наш! Он Фокина убил…» Но я меж тем, в усталости, в тревоге, Уже терял запас последних сил И брел, едва передвигая ноги. «О проводник! неси меня к земле,— Я утомлен, измучен от дороги!..» Но мы наверх всё лезли по скале, Скользя по крутизне ее мохнатой, Где всюду искры бегали в золе. «Смотри вперед, — сказал мне мой вожатый, Когда мы на вершину взобрались,— Отсюда виден тартар весь проклятый». И я глядел с невольным страхом вниз. Там, под скалой, где цербер адский лаял, Измученные призраки вились (От зноя там и самый камень таял); Те призраки знакомы были мне. Я узнаю: вот Розенгейм Михаил, Не в силах рифмы приискать к «луне», Зовет к себе на помощь Кушнерева; Вот Бланка тень мяукнула в огне, Вот тихо стонет призрак Гончарова: «Отдайте мне удобства и комфорт! Здесь спать нельзя, здесь пища нездорова»; Там о театре плачет Раппопорт, Там ищет Фукс со штемпелем конверта — В контору «Почты» переслать рапорт. А вот и тень Старчевского Альберта, В разлуке с «Сыном», проклинает рок (Издатели! какой для вас пример-то!..); Там под собой, исполненный тревог, Жрец «Времени» всё ищет почвы прочной, Но только пламя вьется из-под ног И пятки жжет ему; там ад порочный Камбека вызывает на протест, Там о полиции соскучился Заочный, Арсеньева желанье славы ест, Там далее… но там, в парах тумана, Я не видал, что делалось окрест. Весь смрадный ад, как вскрывшаяся рана, Слился в пятно… проклятия и стон!.. И я опять, держась за великана, Понесся вверх… в ушах и треск и звон… Кровь бьет в виски, подобно адской лаве… Но миг один — я был перенесен В свой кабинет, в квартиру дома Граве. Я на земле. Что это: сон иль явь? В минуты те решать я был не вправе. 1862

328. МОСКВИЧИ НА ЛЕКЦИИ ПО ФИЛОСОФИИ

ШУТКА-ВОДЕВИЛЬ В ОДНОЙ СЦЕНЕ

^{Большая освещенная зала; несколько рядов стульев и кресел. На возвышении стоит кафедра. В зале собирается публика.}

ЯВЛЕНИЕ 1

^{Платон Михайлович и Наталья Дмитриевна Горичевы.}

Наталья Дмитриевна

Платоша, душечка! не будь такой тюфяк, Иди же поскорей: боюсь, что опоздали, Дружочек, слышишь ли…

Платон Михайлович

А что, хотя б и так: Ну опоздали бы — не много потеряли.

Наталья Дмитриевна

Mon dieu, mon dieu! [62] как ты во всем отстал! За веком не следишь, журналов не брал в руки, И дела нет тебе до выводов науки.

Платон Михайлович

Ах, матушка! Ей-богу, я устал С тобой на лекции таскаться да на чтенья… За пищей, видишь ты, для сердца и ума. Да что таить! ведь к лекциям сама Большое ты питаешь отвращенье: Сидишь, хоть слушаешь, а не поймешь двух слов, А ездишь… ну, затем что нынче тон таков.

62

Боже мой, боже мой! (Франц.) — Ред.

Наталья Дмитриевна

Несносный! замолчи… представь, услышат если…

Платон Михайлович

Молчу, молчу, пойдем дремать на кресле.

ЯВЛЕНИЕ 2

^{Те же и Загорецкий.}

Загорецкий

Наталья Дмитревна, Платон Михайлыч, вас На этих лекциях я вижу каждый раз.

Наталья Дмитриевна

Движением научных всех вопросов Интересуюсь я…