Поэты пражского «Скита»

Малевич Олег Михайлович

«С усилием, туго светает. Спеши!..»

С усилием, туго светает. Спеши! Еще за окном синевато и томно… Почти что еще не светает… Пиши и вздрагивай, плача… покамест нескромный и грубый не ввалится в комнату день (халат нараспашку, колпак набекрень). С усилием, туго светает. Пиши и рви черновик неудачного счастья… Как скупо и звонко (так нищим гроши) часы обронили удары. На части бумагу, а ночь на куски… И крикнуть!.. И крикнуть, схватясь за виски. Опомнись, утихни… Ведь строже, чем мать, нас день призывает к порядку вселенной. Опомнись, довольно… Ведь надо желать спокойного доброго утра смиренно, пока истлевает — чего же мы ждем? — нездешнее счастье в столе под замком. «Журнал Содружества». 1936. № 10

ЗОЛУШКЕ

Посыпав

пеплом… Пепел не от горя — от бедности, от скудости твоей… Красавица, всегда покорна в споре и младшая. Всех младше и милей. Он о тебе подумал, Сандрильона, на Музу — Музу! — крикнул, не стерпел: не о царях, волшебницах и тронах — о рваном Замарашкином тряпье! Он бросил стих как вызов, как перчатку, — зола легко лежала на руке, а у щеки вилась пушисто прядка, как золото, укрытое в песке. Течет река, и дышит лес, и много на этом свете радостей и благ, а у тебя на первый бал дорога и золотая туфелька — твой флаг. Ты с каждою страницей хорошеешь, все ближе к славе и любви — тайком. Но выдержит ли худенькая шея корону царств, придуманных пером?!

«Ты любишь и бьешься, и гибнешь, сгорая…»

Ты любишь и бьешься, и гибнешь, сгорая, тебя бы утешить никто не сумел. В угрюмые ночи ты бредишь о рае, ты плачешь стихами — таков твой удел. Всю душу на рифмы, любовь на волокна, кружат, выплетаясь, стихи-кружева, а ветер стучится в ослепшие окна… Ты ищешь, последние ищешь слова. А ветер несет типографскую краску; готовая к пытке, душа не поет. На всю твою нежность горючею лаской свинец переплавленный — горе твое. И снова рождаясь под грохот и гулы, раздавлена валом, выходит душа, на злую любовь по-другому взглянула, мертво одеяньем бумажным шурша. Твоей неразрезанной книги одежды! Рифмованный холод, подавленный стыд! Читай же: ни горечи нет, ни надежды — и черным по белому — нищая ты!

ПОЭТ

Кораллы на нитке, а слово в строке, да оловом жидким печаль на щеке. И Музою избран, и конь твой крылат, но рай твой не прибран, не вымощен ад. Идет спотыкаясь, и каждый толкнет… Но гордость какая! Походкой в полет. Пусть голос под шарфом, но молвит ли он — эолова арфа, вериг перезвон. И крепко зажато, хоть жалит порой, — винтовка солдата — навеки перо.

КОЛЬЦО

От всех начал до всех концов и без конца и без начала. Бледнеют лица от венцов, клянется вечность над металлом. Роняет теплый воск свеча, и тускло золото колечек, и белым дымом на плечах фата уборов подвенечных. А белка бьется в колесе — в кольце земных сует, надежды, и, ноги омочив в росе, измявши белые одежды, душа присела на крыльцо, чтоб спеть с тоскою семиструнной о том, как спаяна кольцом ее единственная юность. Ах, потеряла я любовь, ах, потеряла я колечко! В крещенский вечер стынет кровь, гудит затопленная печка. и не мигая ты глядишь в круг золотого предсказанья, — колдует над стаканом тишь, и в дверь стучится обещанье. Но все мутней вода в кругах, стакан дрожит от бури темной, ты видишь, отгоняя страх: тяжеловесным и огромным кольцом навеки скован свет, кольцом экватора. И гибель, шагая за судьбою вслед, нам возвращает перстень в рыбе. Но кольца на груди бойцов кольчугой против стали острой, — тут обручальное кольцо, тут перстни графа Калиостро. И все же смерть, — глухой гонец, чудесный символ презирая, найдет и подчеркнет конец между тобой, землей и раем.

«Над фитилями билось пламя…»

Над фитилями билось пламя; шла, застревая в колеях, весна неверными шагами через игорные поля. Цвели трефовые созвездья, как розы. Росчерком мелков кабалистически возмездье навек слепило игроков. И вздох, задержанный

экстазом, внезапно всхлипывал, как крик; судьба мигала черным глазом, судьба-цыганка, дама пик. И ждало замершее тело последней ставки. Ночь текла, Тринадцать карт на стол летело, как звон разбитого стекла. И в сердце, в туз червоной масти, бубновая вонзалась грань, сквозь боль, распахнутую настежь, в упор, на гибель шла игра. Дрожали карточные стены; ночной сменяя караул, заря входила в зал надменно, и, опрокидывая стул, ты слышал приговор суровый, приказ двойного короля, чтоб жизнь отыгранную снова ты нес в суконные поля. «Скит». II. 1934

«Сжимала все упорней тьма…»

Сжимала все упорней тьма, как в мертвой хватке, злую челюсть, и было время как тюрьма, и, поднимая легкий шелест, сгорали звезды, и нагар туманом сыпался на плечи, на гуттаперчевых ногах в дверях покачивался вечер. И бились, бились об углы вещей, расставленных когда-то, тоска, восставшая из мглы, и полы старого халата. Пугала белая кровать, и душный сумрак щерил зубы, а сердце верило опять, что слышит ангельские трубы. Мертворожденные мечты, как тень, сгибаясь, забегали, вели за город, за пустырь, за очарованные дали. Пустое тело, став смелей, с землей готовилось проститься, чтобы под шелест тополей блеснуть над городом зарницей. Все возвращалось, все опять само собой к тому же дому, и снова — стены и кровать, как вкус щекочущих оскомин. И плоть, сожженную дотла, как платье бросивши на стулья, так уходила, так ушла ночь на двадцатое июля. «Меч». 18.IV.1936

КИШИНЕВ

Проклятый город Кишинев.

Пушкин

Лошадям и извозчикам снятся Хруст овса и прохладный трактир. Небо — мелко, кистями акаций. Разрисованный кашемир. На базаре под градом наречий Помидоров краснеют ряды, И в пыли — потерявшие плечи. Желтоватые головы дынь. Духота наступает на город, Стороной кукурузных полей, Вечер рдеет над старым собором, Над молчаньем зачахших аллей. И поэт покидает свой цоколь; Не касаясь земли башмаком, Он идет, как всегда, одинокий, Горевать в губернаторский дом. И в змеином, зеленом объятьи Виноградников и садов От бессильных и давних проклятий Задыхается Кишинев. «Меч». 8.XI. 1936

«Город терялся, кружился и плыл…»

Город терялся, кружился и плыл, гребни тумана смывали костелы. Я возникала, мой зов был уныл, тело мое становилось тяжелым. Я возникала, росла и ждала, я обольщалась печально и сладко… Дни уходили сквозь сны и дела, чередовались и клали закладку. Жизнь вырастала. Мой дом был готов. Дом ли? Готов ли? Не знаю, быть может. Счастье идет без приветственных слов, счастье мое, равнодушный прохожий. Я обольщаюсь, а мир не готов, я лишь рассеянно множу потери; над неподатливой стопкой листов сердце трепещет в тисках суеверий. Дни. Но ржавеет мой песенный плуг. Как временами мой голос томится! Дом покидает приснившийся друг, исподволь русая прядь серебрится. «Скит». IV. 1937

«Дни тяжелы, как груз аэростата…»

Дни тяжелы, как груз аэростата, мешки с песком, — песок зыбучих слов, Сдавайся, сердце, ты уже распято вскипевшим гневом темных городов. Как бьешься ты! И радости не слышишь — гудит простор и ждет возмездья кровь. И с каждым днем беспомощней и тише взывающая в радио любовь. Зла и бедна прославленная юность; морщины жгут сухую кожу лба, молчат и рвутся и ржавеют струны… Встань, безработная судьба! Встань под окном и протяни фуражку… Гармошка, пой о счастье мостовом! За что нам — юность? Месть или оттяжка? Пой, громче пой! Пусть все летит как дым, Голодный взгляд прожектором на орды спесивых звезд и выше, выше — в твердь! Любимая! Одно осталось — гордость. Любимая! Одно не выдаст… «Скит». IV. 1937