Поэты пражского «Скита»

Малевич Олег Михайлович

2

Томясь в тисках обложки серой, еще не предано земле, лежит бессмертье Гулливера огромной книгой на столе. Спеша взволнованно пробраться сквозь сон библиотечных лет, над темным пленом иллюстраций растет и крепнет силуэт. И вот, круша ногой булыжник миниатюрной мостовой, вновь Гулливер из ночи книжной выходит в город неживой. Опять напрасно ожидала душа увидеть в этот раз дома размеров небывалых и над собой фонарный глаз. Как надоело Гулливеру на гномов сверху вниз смотреть! Где души равных по размеру? Где все смиряющая смерть? Склонись — торопят лилипуты резвиться с ними в чехарду. — Вот так пустеют склянки суток двенадцать месяцев в году! Зачем

придумал сочинитель улыбку бодрую тебе? Ты гневно рвешь гнилые нити, и крошки воют, оробев. И, сняв со всех границ запреты, — как безграничен строк простор! — у самого плеча поэта душа сгорает, как костер. И, гранки заслоняя тенью густых ресниц, ты видишь тут — венок чудесных приключений кладет у гроба лилипут. «Современные записки». 1934. Т. 56

ШАХМАТЫ

Вадиму Морковину

Длинные пальцы большой руки, — Ястребом кружит тень. Мир оплывает в размах доски. Белая клетка. День.

* * *

Деревянны шаги королевской четы, деревянны хвосты коней. Офицерские очи прозрачно-пусты от бессонных ночей и дней. Очарованно двинулась белая рать, за квадратом берет квадрат. Обреченно клялись короля защищать деревянные души солдат.

* * *

Как золотисты волосы под шлемом! А белый плащ как крылья на плечах! Король, король! Любовь страшней измены Я подымусь, я глухо крикну — шах!

* * *

Черная дама, как Жанна д’Арк, гордо ведет войска. Шелест знамен, как весенний парк. Мутно блестит доска. Белый квадрат, черный квадрат. Гулкая тьма и свет. Нежность молчит. Души молчат. Копья несут ответ. Конь вороной, сбив седока, крошит копытом мир. Саван на лоб сдвинув слегка, смерть сторожит турнир.

* * *

Как нож вонзает листья кактус в окно, завешенное тьмой, и сон, однажды сбившись с такта, не возвращается домой. Вползая медленно и едко, сдвигает комнату тоска, душа томится в черной клетке, ночь нарастает, как раскат. Я низко опускаю плечи — любовь враждебна и темна, мне защищаться больше нечем. Мой ход неверен. Я одна. Неотвечающей любовью полна, как ядом, тишина. Вот так — согнувшись в изголовье, встречать я день осуждена. Но утро, и живешь иначе, надеждой сомкнуты уста, мир — разрешимая задача, и клетка черная пуста.

* * *

Атакуют последнюю башню с востока темнолицые роты, победу пленив, и над полем, над рябью квадратов широких ты один, как бессмертный таинственный миф. Белокурый король пошатнулся. Из рук выпускает копье и щит, но уже королева — недремлющий друг, на защиту к нему спешит. Королева, гардэ! Назад! Но в крови голубой копье, но уже стеклянеет взгляд. Барабан похоронно бьет.

* * *

Король, несчастье чертит последний ваш квадрат. Любовь страшнее смерти. Король, прощайте! — Мат.

* * *

И вот опять кладет судьбу рука в холодную коробку. Мы деревянно спим в гробу и ждем и трепетно и робко. что завтра, вновь начав игру, нас будет двигать свысока все та же крупная рука. «Новь». VII. 1934

СТРОФЫ [100]

СТРОФЫ

А. Л. Бему

Растут нелепые цветы на рукаве ночной рубахи, и ветер мнет в саду кусты, а сердце замирает в страхе, а сердце падает как мяч от этой непослушной крови, от приключений, неудач, от светлых крыльев в изголовьи. Не отойдя и не остыв от всех забот и дел вседневных, ты слышишь сладостный призыв к замене легкой. И не гневно, не торопясь и не дрожа, ты приучаешься заране и пальцы жадные разжать, и

все отдать, себя не ранив. И вот — забудь, что есть земля, где счастье места не находит, что плечи слабые болят и жизнь почти что на исходе. Тебе даны следы удач и больше четверти столетья, — она труднее всех задач — ищи залог судьбы в ответе. Но числа пухнут и растут, и тут в невиданном размере ответ свивается как жгут. Молчит расчетливый Сальери, а воды льются и гудят и распирают водоемы, и путники глотают яд, и все товары невесомы! А мы бросаем как копье одно пронзительное слово. И вина крепкие мы пьем, чтобы забыть. Сквозь бред больного, сквозь крик любви и детский зов крадется вор и звезды блещут, перо в силках своих же строф отбрасывает тень зловеще… И вот решаясь на дуэль, бросая смертности перчатку, готовим сыну колыбель и строим дом пустой и шаткий. Цепляясь за последний миг — хоть миг еще на этом свете! — мы пишем много странных книг и не стареем на портрете. Как страшно телу умереть! Но умираем мы охотно от горя, от любви, и впредь готовы мы бесповоротно всей милой жизнью заплатить и смертью искупить ошибку, и так легко теряем нить в тумане призрачном и липком. Душе, готовой для разлук, встречаться суждено с любовью. Ах, ворожейка, много мук, глаза цыганские и брови! Слова — волшебный плеск весла — распоряжаются вещами. Как будто нам земля мала, любимым рай мы обещаем. И этот мир такой родной, и так легко дышать при этом, а небо над тобой одно и слышит праздные обеты. Кто любит, тот теряет счет, кто любит, тот всегда — навеки… Кто любит, тот легко убьет, любовь, как мартовские реки. А память? Память, голос мой, — все та же гонка за бессмертьем. Цветы засохшие, письмо, так, как получено — в конверте. Нас сушит давняя мечта, нам хочется, пронзая воздух, для всех, всегда, всегда блистать, напоминать, как эти звезды. И будущие наши дни снимает с картой суеверье, а затаенный страх саднит и заглушает пенье Мери. И мы трепещем — здесь, теперь… Торопимся — ведь скоро, скоро откроет ветер нашу дверь перед шагами Командора.

100

Чегринцева Эмилия. Строфы. Варшава: Священная лира, 1938.

«Легко рифмуя эту жизнь с любовью…»

Легко рифмуя эту жизнь с любовью, слагаем мы своей судьбе стихи и воспеваем в окрыленном слове вседневный труд и темный след сохи. На грохот войн, на первый плач ребенка покорным эхом строфы зазвучат… А по ночам о Музе… Жалом тонким четверостишья вкрапливают яд. В полубреду, в построчном исступленьи так славить мир — хореем — наш удел, но о тебе, но о твоей измене еще никто, смиряя боль, не пел.

«Роняет небо сонную звезду…»

Роняет небо сонную звезду — мы произносим сбивчиво желанье и, в суеверном мучаясь чаду, мы все о чуде думаем заране. Мы все от счастья многого хотим, давая мало… Вспыхнут лица, глаза солгут, и ночь пройдет как дым, — потом томиться, звать, томиться… И мы всю жизнь единственную ждем, и только об единственном мечтаем, жалея многих, уходя вдвоем и говоря — со слов чужих — о рае. «Меч». 18.IV.1937

«Под пришепетыванье крови…»

Под пришепетыванье крови, под темный говорок вина, в полуулыбке, полуслове затаиваю чудо сна, удерживаю легкость тела, свое блаженство неумело теряя. Добрый рай теряя — — ступай, иди, засов открыт! — с недоуменьем принимаю подарок новой жизни — стыд. ………………………………… Кто, овладев волшебным грифом, какой поэт, каким пером смущает нас бессмертным мифом, а кровь бунтарским шепотком?! «Современные записки». 1937. Т. 65