Поэты пражского «Скита»

Малевич Олег Михайлович

БУМАЖНЫЙ ЗМЕЙ

Закат осенний тает. Порывисто в небе пустом Бумажный змей летает, Виляя тяжелым хвостом. Внизу дома и храмы И улиц густеющий мрак — Там нитку сжал упрямо Мальчишеский грязный кулак. А в небе ветра трубы, А в небе высокая цель… Но тянет нитка грубо, И падает змей на панель. В мучительном усильи Срываясь со всех якорей, Ломая в тучах крылья, Душа отлетает гор е.. И падает, как камень. Считай же мгновенья пока: Закат взмахнет руками, В глазах поплывут облака, Заплачет ветер жидко, По ржавым бульварам шурша, Легко порвется нитка — И ты улетишь, душа! 1927 «Воля России». 1928. № 1

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Чужое небо будет так же ясно, Когда, себе и мертвым изменив, Я вдруг пойму, что жил вдали напрасно От лубочно-прекрасных сел и нив. И я решу торжественно и просто, Что мне один остался путь — назад, Туда, где слышно в тишине погоста Мычанье возвращающихся стад. И, бредовой надеждой возрожденный, Я в день отъезда напишу стихи О том, что красный Бонапарт — Буденный, Любимый сын и шашки и сохи. А из окна вагона, утром рано, Смотря на уходящие поля, Скажу сквозь волны мягкие тумана: Прощай, чужая, скучная земля! И замелькают мимо дни и ночи, Как за окном местечки и леса, И вот, уже я в трюме, между бочек. А

ветер плещет солью в паруса. И скажут мне пронырливые греки: — Сегодня будем. Скорость семь узлов. — Я промолчу. Ведь в каждом человеке Бывают чувства не для мертвых слов. Я промолчу. И загремят лебедки, Раздастся чья-то ругань, беготня… А вечером в разбитой старой лодке На темный берег отвезут меня. И в ясном небе только что взошедший Прозрачный месяц будет проплывать, А на земле какой-то сумасшедший Песок и камни, плача, целовать… Но спин не разогнуть плакучим ивам, Растоптанным цветам не зацвести, — И разве можно будет стать счастливым, Когда полжизни брошу на пути? Нет. Лишь одним бродягой станет больше. И я пройду, тоской и счастьем пьян, Всю родину от Иртыша до Польши, Сбивая палкой кочки да бурьян. Мое лицо иссушат дождь и ветер. Но голос дрогнет, нежен и суров, Когда прощаться буду, на рассвете Гостеприимный оставляя кров. И так вся жизнь: убогая деревня, Курчавый лес, душистые хлеба, Обедня в церкви маленькой и древней — Великолепно строгая судьба! Но никогда не прекратится пытка — Суд справедливый совести жесток — Случайная почтовая открытка, В далеком поле поезда свисток Напомнят мне с неотразимой силой Иную жизнь в покинутом краю, Друзей заветы, женский голос милый, Изгнание и молодость мою. 1926 «Воля России». 1928. № 1

КОННИЦА

Толпа подавит вздох глубокий, И оборвется женский плач, Когда, надув свирепо щеки, Поход сыграет штаб-трубач. Легко вонзятся в небо пики. Чуть заскрежещут стремена. И кто-то двинет жестом диким Твои, Россия, племена. И воздух станет пьян и болен, Глотая жадно шум знамен, И гром московских колоколен, И храп коней, и сабель звон. И день весенний будет страшен, И больно будет пыль вдыхать… И долго вслед с кремлевских башен Им будут шапками махать. Но вот леса, поля и села. Довольный рев мужицких толп. Свистя сверкнул палаш тяжелый, И рухнул пограничный столб. Земля дрожит. Клубятся тучи. Поет сигнал. Плывут полки. И польский ветер треплет круче Малиновые башлыки. А из России самолеты Орлиный клекот завели. Как птицы, щурятся пилоты, Впиваясь пальцами в рули. Надменный лях коня седлает, Спешит навстречу гордый лях. Но поздно. Лишь собаки лают В сожженных, мертвых деревнях. Греми, суворовская слава! Глухая жалость, замолчи… Несет привычная Варшава На черном бархате ключи. И ночь пришла в огне и плаче. Ожесточенные бойцы, Смеясь, насилуют полячек, Громят костелы и дворцы. А бледным утром — в стремя снова. Уж конь напоен, сыт и чист. И снова нежно и сурово Зовет в далекий путь горнист. И долго будет Польша в страхе, И долго будет петь труба, — Но вот уже в крови и прахе Лежат немецкие хлеба. Не в первый раз пылают храмы Угрюмой, сумрачной земли. Не в первый раз Берлин упрямый Чеканит русские рубли. На пустырях растет крапива Из человеческих костей. И варвары баварским пивом Усталых поят лошадей. И пусть покой солдатам снится — Рожок звенит: на бой, на бой!.. И на французские границы Полки уводит за собой. Опять, блестя, взлетают шашки, Труба рокочет по рядам, И скачут красные фуражки По разоренным городам. Вольнолюбивые крестьяне Еще стреляли в спину с крыш, Когда в предутреннем тумане Перед разъездом встал Париж. Когда ж туман поднялся выше, Сквозь шорох шин и вой гудков, Париж встревоженно услышал Однообразный цок подков. Ревут моторы в небе ярком. В пустых квартирах стынет суп. И вот, под Триумфальной аркой, Раздался медный грохот труб. С балконов жадно дети смотрят. В церквах трещат пуды свечей. Все громче марш. И справа по-три Прошла команда трубачей. И крик взорвал толпу густую, И покачнулся старый мир — Проехал, шашкой салютуя, Седой и грозный командир. Плывут багровые знамена. Грохочут бубны. Кони ржут. Летят цветы. И эскадроны За эскадронами идут. Они и в зной и в непогоду. Телами засыпая рвы, Несли железную свободу Из белокаменной Москвы. Проходят серые колонны. Алеют звезды шишаков. И вьются желтые драконы Манджурских бешеных полков. И в искушенных парижанках Кровь закипает, как вино. От пулеметов на тачанках, От глаз кудлатого Махно. И пыль и ветер поднимая, Прошли задорные полки. Дрожат дома. Торцы ломая, Хрипя ползут броневики. Пал синий вечер на бульвары. Еще звучат команд слова. Уж поскакали кашевары В Булонский лес рубить дрова. А в упоительном Версале Журчанье шпор, чужой язык. В камине на бараньем сале Чадит на шомполах шашлык. На площадях костры бушуют. С веселым гиком казаки По тротуарам джигитуют. Стреляют на скаку в платки. А в ресторанах гам и лужи, И девушки, сквозь винный пар, О смерти молят в неуклюжих Руках киргизов и татар. Гудят высокие соборы, В них кони фыркают во тьму. Черкесы вспоминают горы, Грустят по дому своему. Стучит обозная повозка. В прозрачном Лувре свет и крик. Перед Венерою Милосской Застыл загадочный калмык… Очнись, блаженная Европа, Стряхни покой с красивых век, — Страшнее труса и потопа Далекой Азии набег. Ее поднимет страсть и воля, Зарей простуженный горнист. Дымок костра в росистом поле И занесенной сабли свист. Не забывай о том походе. Пускай минуло много лет, Еще в каком-нибудь комоде Хранишь ты русский эполет… Но ты не веришь. Ты спокойно Струишь пустой и легкий век. Услышишь скоро гул нестройный И скрип немазаных телег. Молитесь, толстые прелаты, Мадонне розовой своей. Молитесь! — Русские солдаты Уже седлают лошадей. Прага, 1928 г. «Воля России». 1928. № 5

ЦИРК

Николаю Артемьевичу Еленеву

В дыму одичалых окраин. Среди пустырей и полян — Видение детского рая — Огромный стоит балаган. Потомок глухой Колизея! Мы вежливо мимо пройдем. Но жадно мальчишки глазеют, Проткнув парусину гвоздем. И так под заплатанной крышей Оркестра гудят голоса. Такие на пестрой афише Заманчивые чудеса, И люди в линялых ливреях У входа так важно вросли, Что, бросив окурки скорее, Мы не устояли — вошли. Плюются тромбоны по нотам, И скрипки дрожит голосок, И тленьем, навозом и потом Утоптанный пахнет песок. Так где-нибудь в чаще во мраке Звериная пахнет нора… А кто-то в малиновом фраке Выкрикивает номера. На розовом круглом колене Наездница,

хрипло крича, Порхает по мягкой арене, Под выстрелы злые бича. Приказчиков чувства волнуя, Пустую улыбку храня, Воздушные шлет поцелуи С широкого крупа коня. Растет в нас тревога глухая, И странно сердца смущены, Когда, допотопно вздыхая. Прессуют опилки слоны. Танцуют веселые кони, Ломает себя акробат. И публика плещет в ладони. И клоунов щеки звенят. Кровавые римские игры, Все так же пленяете вы. Взвиваются легкие тигры. Ревут золотистые львы. А скрипка по-прежнему плачет. И вот высоко-высоко По скользким трапециям скачет Красавица в черном трико. И музыка в ужасе тает. И, сделав решительный жест, Красивое тело взлетает На тонкий согнувшийся шест. И там выпрямляется гордо, Дрожит и качается жердь… С тупой размалеванной мордой Под куполом носится смерть. И звезды сияют сквозь дырки. Мы смотрим наверх не дыша. И вдруг — в ослепительном цирке Моя очутилась душа. В нем ладаном пахнет, как в храме, В нем золотом блещет песок, И — сидя на тучах — мирами Румяный жонглирует Бог. Летают планеты и луны, Лохматые солнца плывут. И бледные ангелы струны На арфах расстроенных рвут. Бесплатно апостолы в митрах Пускают умерших в чертог. Смеется беззвучно и хитро Небесный бесплотный раек… А здесь — на земле — мы выходим. К трамваю бредем не спеша. Зевнув, говорим о погоде. И медленно стынет душа. Бог изредка звезды роняет. Крылатый свистит хулиган… И темная ночь обнимает Огромный пустой балаган. Прага, 1928 «Воля России». 1928. № 10–11

БЕСЧУВСТВИЕ

Как ротозеи по дворцам, Где спит бессильное искусство, — По гуттаперчевым сердцам Бредут изношенные чувства. В коробках каменных своих, В кинематографе, в трамвае — Мы пережевываем их, Лениво их переживаем. В нас цепенеет дряблый страх, В нас тщетно молодится вера… Так мох цветет в глухих горах, Колючий, высохший и серый. Не покраснев, не побледнев, Мы все простим, оставим втуне, — И никогда плешивый гнев Ножа нам в руки не подсунет. И кто под строгим пиджаком Хоть призрак жалости отыщет. Когда сияющим грошом Мы откупаемся от нищих. А пресловутый жар в крови Мы охлаждаем на постелях, И от морщинистой любви В убогих корчимся отелях. И только ветхая печаль Нам души разрывает стоном. Как ночью уходящий в даль Фонарь последнего вагона… «Воля России». 1929. № 8–9

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Фабричный дым и розовая мгла На мокрых крышах дремлют ровно. И протестантские колокола Позванивают хладнокровно. А в церкви накрахмаленный старик Поет и воздевает руки. И сонный город хмурит постный лик, И небо морщится от скуки. В унылых аккуратных кабачках Мещане пьют густое пиво. Но кровь, как пена желтая, в сердцах Все так же движется лениво. Хрипит шарманка, праздностью дыша. Ей вторит нищий дикой песней… О, бедная! о, мертвая душа! Попробуй-ка, — воскресни… «Воля России». 1929. № 8–9

РАЗЛУКА

Летят скворцы в чужие страны. Кружится мир цветущий наш… Обклеенные чемоданы Сдают носильщики в багаж. И на вокзалах воздух плотный Свистки тревожные сверлят. И, как у птицы перелетной, У путников застывший взгляд. И мы прощаемся, мы плачем, Мы обрываем разговор… А над путями глаз кошачий Уже прищурил семафор. Уже взмахнул зеленым флагом — В фуражке алой — бритый бог… И лишь почтовая бумага Теперь хранит следы тревог. И в запечатанном конверте, Через поселки и поля, Несут слова любви и смерти Размазанные штемпеля. И мы над ними вспоминаем Весенний вечер, пыльный сад… И под земным убогим раем — Великолепный видим ад. «Воля России». 1929. № 8

ВСТУПЛЕНИЕ В ПОЭМУ — «ЖЕМЧУГА»

Из детских книг заимствованный мир, Торжественный, таинственный и пестрый: Салют из двух заржавленных мортир, На горизонте неизвестный остров. И добродушно-алчный капитан Считает яркие платки и бусы. Все для детей: он не бывает пьян, И никогда он не страдает флюсом. Но мы растем, и этот мир растет, Под теми же, что в детстве, именами, Уж бриг не тот и океан не тот, — Тропические будни перед нами. Пускай грохочет театральный гром, И пусть цветут коралловые рифы, — Здесь так же жадно пьют дешевый ром И так же умирают здесь от тифа. Пусть рыбаки с лицом темней олив Еще живут старинной рыбной ловлей, Но шхуна, заходящая в залив, — Простая бакалейная торговля. И, как у нас, в дремучих кабаках Хмелеют краснорожие матросы, И треплются в мозолистых руках Островитянок масляные косы. А пальмы романтически шумят И слушают над влажной грудью мола, Как ночью волны черные гремят. Как страстно шепчутся любовь и доллар. О, легче бредни юности забыть. Нам никогда не петь, вися на вантах, И никогда счастливыми не быть, Как были дети капитана Гранта. Мы выросли из зарослей лиан, О путешествиях мы больше не мечтаем. О жизни волооких таитян В энциклопедии мы лучше прочитаем. Под пальцами страницы шелестят Холодные, как свежие простыни. На них невыразительно грустят Слова сухие, как песок пустыни. Но я над ними вздрогну и замру В благословенном головокруженьи, Почувствовав знакомую игру — Волшебную игру воображенья… Прага, 1930 «Неделя T'yden». 17.V.1930. № 59

ИЗ ПОЭМЫ — «СУД»

Не судите, да не судимы будете; ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить.

Матфей, 7 глава, 1–2 ст.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В газетном отчете все пропустили… Гасли угли зари. По темной дороге ночь покатили Шины и фонари. С холодного неба трепетно били Тучи блещущих пуль. Ты, скорчившись, мчался в автомобиле. Сжав танцующий руль. Ревели колеса крепче и крепче — Выл под ними весь мир. Ты слушал, как сзади дышит и шепчет Мертвый твой пассажир. Затылок и спину даже сквозь шторы Жгли пустые глаза. Но вот и обрыв. Затихли моторы. Взвизгнули тормоза. Ты верной рукой зажег папиросу, Лег на кузов плечом. Скрипя, поползла машина к откосу. Грянул в пропасти гром. И облако сразу звезды задуло. Стихло эхо. Ни зги. Лишь ветер наводит черное дуло На твои шаги…

2

Матросы грустную песню пели. Пыхтел табаком трактир. Ты пил четвертую пинту эля И резал голландский сыр. Как гончие, в небесах бежали Недели. Но таял след. Хоть в каждой ратуше и держали Расплывшийся твой портрет. Острил кабатчик. Стучали двери. И карты сдавал галдеж. Сейчас вернется красотка Мери, И с нею ты спать пойдешь. И все тревоги забудешь с нею. Она тебе сварит чай. А рано утром ты ей гинею Подаришь, сказав: «Прощай. Я этой ночью уже в Париже. Полгода меня не жди…» Но что с ней входит за шкипер рыжий, С медалями на груди? Огнем горит на лице сожженном Пушистая борода. Лепечет Мери: «Я вижу Джона… Пожалуйте, сэр, сюда…» Она садится. Блестит колено, Заштопанное кружком. А ты, как следует джентльмену. Знакомишься с моряком. «О, из Бомбея до нас не близко…» Порхают в дыму слова. И ты стаканами глушишь виски, И кружится голова. Растут, качаясь, из трубки стебли — Лиловый тюльпан расцвел… Плывут в тумане густом констебли — Под ними волнами пол. Бегут. А шкипер встает устало: «Он пьян совсем, господа…» Кружась, на стол залитый упала Привязанная борода.