Поэты пражского «Скита»

Малевич Олег Михайлович

3

Над морем голов колыхаются важно Белые парики. На плюшевых стульях двенадцать присяжных — Лорды и мясники. Небритый, глаза помутнели от муки, — Ты затравленный волк. Теперь ты попался в умытые руки Исполнявших свой долг. Их лица, как лики святых на иконах, Речи их, как псалмы, — Но странно подобны их своды законов Темным сводам тюрьмы. Один, как в концерте, с улыбкой невинной Пальцем стукает в такт. Пока оглашают убийственно длинный Обвинительный акт. Другой притворяется и лицемерит. Строго щурится вниз; Он молод и есть у него своя Мери — Очень юная мисс. А сам председатель поэмами Шелли Занят. Скучно судье — Он знает, тебя ожидают качели, По такой-то статье. И пусть развивает бульварную повесть Высохший прокурор. Но только твоя не смущается совесть — Ты убийца и вор. Ты запахи знаешь

железа и крови. Смерть тебе не страшна. И вот произносит, не дрогнув: «Виновен», Розовый старшина. Присяжных ждут дома веселые дети. Ужин, туфли, камин… «Именем…» — в черном берете — Милорд-председатель… Аминь.

4

Утро дохнуло хладно и робко. В парках крики грачей. Штопоры дыма вынули пробки Из дремавших печей. Ветер над Темзой простыни ночи Разрывает в клочки. Тлеют в руках идущих рабочих Сигарет огоньки. Солнце в тоске об острые крыши Раздробило кулак. Там над тюрьмою реет и пышет Черный бархатный флаг. Пусть золотыми стали решетки, И согнуть их легко. Он полыхает, мрачный и четкий. Высоко, высоко. Траурный парус в розовом море. Гаснут солнца лучи… А в недоступном им коридоре Зазвенели ключи. Виселица готова для вора За тюремным двором. В камеру вносит сгорбленный сторож Сытный завтрак и ром. Мухи доели соус на блюде, Жир застыл на ноже… И пред тобою бледные люди Дверь раскрыли уже. Старенький пастор пухлой рукою Крест тебе протянул. Джон, ты выходишь, Джон, ты спокоен. Ты на небо взглянул. Быстро несет взволнованный ветер Круглые облака… Как хорошо живется на свете — Ты свалял дурака! Что ж, закури. Четыре ступени — Вся дорога к петле… От облаков лохматые тени Проползли по земле… Ты окурок отбросил неловко. Взвыли глотки фабричных труб… В намыленной веревке Оскалил зубы труп.

5

Грубый гроб. Погребальные дроги. Двор тюремный толпой окружен. Ты уже не собьешься с дороги… До свидания, Джон! «Воля России». 1930. № 7

Надвигается осень. Желтеют кусты

Надвигается осень. Желтеют кусты. И опять разрывается сердце на части. Человек начинается с горя. А ты Простодушно хранишь мотыльковое счастье. Человек начинается с горя. Смотри, Задыхаются в нем парниковые розы. А с далеких путей в ожиданьи зари О разлуке ревут по ночам паровозы. Человек начинается… Нет. Подожди. Никакие слова ничему не помогут. За окном тяжело зашумели дожди. Ты, как птица к полету, готова в дорогу. А в лесу расплываются наши следы. Расплываются в памяти бледные страсти — Эти бедные бури в стакане воды. И опять разрывается сердце на части. Человек начинается… Кратко. С плеча. До свиданья. Довольно. Огромная точка. Небо, ветер и море. И чайки кричат. И с кормы кто-то жалобно машет платочком. Уплывай. Только черного дыма круги. Расстоянье уже измеряется веком. Разноцветное счастье свое береги, — Ведь когда-нибудь станешь и ты человеком. Зазвенит и рассыплется мир голубой, Белоснежное горло как голубь застонет, И полярная ночь поплывет над тобой, И подушка в слезах как Титаник потонет… Но уже, погружаясь в арктический лед, Навсегда холодеют горячие руки. И дубовый отчаливает пароход, И качаясь уходит на полюс разлуки. Вьется мокрый платочек, и пенится след. Как тогда… Но я вижу, ты все позабыла. Через тысячи верст и на тысячи лет Безнадежно и жалко бряцает кадило. Вот и все. Только темные слухи про рай… Равнодушно шумит Средиземное море. Потемнело. Ну, что ж. Уплывай. Умирай. Человек начинается с горя. «Современные записки». 1932. № 49

МОЛЧАНИЕ

Все это было. Так же реки От крови ржавые текли, — Но молча умирали греки За честь классической земли. О нашей молодой печали Мы слишком много говорим, — Как гордо римляне молчали, Когда великий рухнул Рим. Очаг истории задымлен, Но путь ее — железный круг. Искусство греков, войны римлян И мы — дела все тех же рук. Пусть. Вечной славы обещанье В словах: Афины, Рим, Москва… Молчи, — примятая трава Под колесом лежит в молчаньи. «Новоселье». 1942. № 5

Эмилия ЧЕГРИНЦЕВА ^*

ПОСЕЩЕНИЯ

Стихи 1929–1936 [97]

«Ближе утро. Нехотя и вяло…»

Ближе утро. Нехотя и вяло разжимает

руки темнота. Я лежу в тенетах одеяла. Отлетает робкая мечта. Стрелки прикоснутся к сновиденьям, будто два отточенных меча, и ресниц испуганные тени оттолкнет зажженная свеча. Догорят в бушующей спиртовке голубые искорки планет, и вползет в окно мое неловкий, пряным кофе пахнущий рассвет. Возвратятся мелкие заботы под родной, гостеприимный кров, и вода змеиным оборотом смоет с плеч тугие крылья снов. Вот и день. И утренняя сажа понемногу гуще и темней. Нет, судьбы мне снова не предскажут ледяные звезды на окне.

97

Чегринцева Эмилия. Посещения. Прага: Скит, 1936.

БЕССОННИЦА

Из улицы в улицу — вброд — бродить без расчета, без меры; и прошлое в ногу идет, как тонкая тень Агасфера. До звезд завивает спираль сухая и пьяная вьюга. Бессонная ночь, не пора ль с тобою расстаться, подруга? И город, оседланный мглой, уныло плетется к рассвету. О, что бы присниться могло за время напрасное это? Желтеет измятый восток. Не будет заря, как начало, но как утомленный сирок, как сброшенный фрак после бала. А твой неустойчивый шаг скребет тротуар по загривку. И пляшет пустая душа обрывком газеты, обрывком.

ВЕСНОЙ

На сквозняке весенних суток раскрылись двери, как цветок, и к звездам синий первопуток от сырости почти размок. По крышам рассыпая шорох, на небе трогается лед, и вспыхивает, будто порох, над садом мартовский восход. Там будут выстроены громом для нас, как радуги, мосты. Там, успокоенные бромом, мы бросим тело, как костыль. И, покидая образ прежний и заводь сонную земли, заголубеет, как подснежник, душа у звездной колеи. И ветер треплется мочалкой, и в полых водах тонет путь. А ночь, как нищая гадалка, судьбы не может обмануть.

ВАЛЬС

Расцветай, моя ночь, и касайся шелковистым подолом людей! Мы плывем по широкому вальсу в голубой невесомой ладье. Опустевшие столики пеной оседают за нами к стене, и качается ночь, как сирена, на блестящей паркетной волне. От расплывчатой мглы ресторана отплывая навеки вдвоем, голубые забытые страны мы, как молодость, снова найдем. Медный ветер сметет дирижера, раскачает простенки прибой; в повторенных зеркальных просторах станет тесно кружиться с тобой. И круги расширяя над залом, покидая, как пристань, паркет, разобьемся мы грудью о скалы — об высокий холодный рассвет. «Скит». I. 1933

«Уже твердел сраженный день»

Уже твердел сраженный день и больше сердцу не был нужен, и звали вывески людей на кружку пива и на ужин. Уже гремучею змеей на двери опускались шторы, и рейс окончила дневной международная контора. Не торопясь, жевал туман отяжелевших пешеходов, и за решеткой океан качал в ладонях пароходы. И ветер, растолкав народ, в боязни опоздать к отходу, открыв большой и громкий рот, кричал бумажным пароходам — пронзительней, чем муэдзин, чтобы смелее отплывали, что ведь не только для витрин у них бока обшиты сталью! И вот тоска несла из тьмы живые волны, запах пены, и неспокойная, как мы, ждала флотилия сирену. И, обгоняя пароход, мы шли во мрак Иллюзиона встречать тропический восход и фильмовые небосклоны.

«Какая страшная и злая…»

Какая страшная и злая туманом скованная мгла, созвездья спутавши узлами, над нашим городом легла! Мы, как растерянная стая, зовем друг друга через тьму, касаясь легкими перстами слов, непонятных никому. И в тонкой пряже параллелей ползут моря на материк. Под нами робкие свирели, как гомерический парик. И сквозь всесветные пространства, в географической графе, классическое постоянство проносит бережно Орфей. Хрестоматические души, томясь в учебниках земных, свою любовь, как розу, сушат меж рифмами стихов своих. Ища и плача на подмостках, и в опереточном аду мы ждем, как красные подростки, — испуганные какаду. Так непонятно и напрасно нас воскресят за низкий балл — для встречи краткой и прекрасной и смертоносной, как обвал. «Скит». I.1933