Поезд на Солнечный берег

Вербинина Валерия

Актер надменно вздернул нос (между прочим, курносый) и сказал (лицо его все еще было искажено болью):

– Мне было плохо, вот и все.

Ада отпустила его руку и поднялась. Орландо избегал встречаться с ней взглядом, и Филипп был почти рад этому. Но Ада выглядела опечаленной, а этому он никак не был рад. Лаэрт, поджав хвост, присоединился к ним. Между актером и Человеком без лица произошла яростная перебранка, когда Орландо захотел сесть за руль. Все разъезжались кто куда: Сильвер кое–как влез в свой истребитель, Ромул устроился с ним рядом. Последним сел Гаргулья: он опаздывал к профессору и очень переживал

из–за этого. Филипп попрощался со всеми и занял место в «Черном айсберге». Лаэрт был тише воды, ниже травы. Ада смотрела мимо Филиппа, и ему показалось, что она уже не так любит его. Аэромобиль летел среди облаков.

– Я ничего ему не сделал, – жалобно подал голос Лаэрт. – Даже не укусил! Ну, может быть, чуть–чуть…

По матовой щеке Ады покатилась слеза.

– Лаэрт, – испепелив его взглядом, сказал Филипп, – вы ведете себя неприлично. Выйдите отсюда!

– Вот всегда так! – воскликнул Лаэрт. – Прощайте! – Он открыл дверь и вышел из машины на высоте в девять тысяч метров и столько–то сантиметров. Ада вскрикнула и метнулась к Филиппу.

– Верни его, верни! Филипп!

– Ничего ему не будет, – хмуро отозвался юноша. – Лаэрт!

Снаружи царила тишина. Компьютер чихнул.

– Я не собираюсь простужаться, – заявил он. – Закрыть дверь!

– Я не помешаю? – осведомился Лаэрт, проскользнув в окно и устроившись на своем месте.

Филипп взял лицо Ады и сжал его в ладонях.

– Прости, – сказал он.

– Ничего. – Она улыбнулась. – Ты тут ни при чем. Просто… просто… Ничего.

– Где ты живешь?

– Высади меня у маяка, – попросила она, высвобождаясь.

Филиппу стало больно. Он приземлился на площади у разбитого фонтана и еле выдавил из себя «До свидания». Она приготовилась выйти, но неожиданно обернулась и прижалась к нему всем телом. Филипп поцеловал ее тысячу раз, растроганный до глубины души.

– Как я найду тебя? – спросил он.

– Я позвоню, – пообещала она. Лицо Филиппа омрачилось. – Не спрашивай меня ни о чем! – крикнула девушка, уходя; и Филипп следил за ней взглядом, прильнув к стеклу и не замечая, что из окна другого истребителя на него смотрят чьи–то глаза, далекие и близкие одновременно. На обратном пути Филипп несколько раз встречал эту машину, но не обратил на нее внимания. В машине сидела Матильда.

Сон двадцать шестой

«Филипп…»

Огни аэробульваров растекались по обе стороны от машины. Мимо проносились истребители, везделет с рокотом проволок свое длинное тело. Город жил своей фантастической жизнью, а где–то впереди струился теплый свет маяка.

«Как же так?»

Матильде показалось, что они едут слишком медленно, и она велела увеличить скорость. Ей было душно, и левой рукой она дернула ворот платья, смыкавшегося вокруг горла. Платье послушно преобразилось в вечерний открытый наряд.

«Но Филипп, Филипп… Что же это такое? Почему?»

Маяк летел на нее, ослепляя; еще миг – и он остался позади. Матильда заметила, что машина мчится, как сумасшедшая, и голосом, который не узнала сама, отдала распоряжение ехать медленнее. Роскошный огромный салон неожиданно стал для нее узок и неудобен; она металась, щеки ее горели, она была подавлена, она не понимала ничего.

«Может быть, и его знакомая… Просто знакомая. Подруга

детства. Все они назойливы… (Матильда вспомнила Ровену и закусила губу.) Но почему тогда он не звонил мне? Почему?»

Матильда собралась с мыслями, пытаясь подыскать правдоподобное объяснение, но мысли ее словно превратились в хоровод маленьких гномов, которые кружили вокруг нее, корчили рожи и глумились над ней. То она вспоминала об отце, то думала, что хорошо бы ускорить свадьбу, и вскоре запуталась окончательно и безнадежно. В сущности, только одно имело значение: любит ее Филипп или нет; и Матильда неизменно отвечала себе: «Меня? Конечно же, любит!»

«Я поговорю с ним, – решила она. – Интересно, хорошенькая эта девушка или нет? Может быть, какая–нибудь подруга Лаэрта… Но у Лаэрта нет подруг».

Матильда обратилась к бортовому компьютеру:

– Соедините меня с машиной Филиппа.

– Машина на связи, – доложил компьютер.

– Нет, не надо, – сказала Матильда, помедлив.

«Что я ему скажу? Что следовала за ним? Что видела его с той девушкой? Но ведь ничего не произошло. (Так она думала.) Филипп скоро будет со мной, никто его у меня не отнимал. Все хорошо… как и должно быть».

Но самой ей почему–то было горько, и впервые в жизни Матильда почувствовала, что ей больно.

* * *

Толстый вирус сидел в стеклянной банке и в глубокой тоске. Профессор Пробиркин, в халате, очках и резиновых перчатках, порхал по лаборатории, мурлыча себе под нос. Руки его не знали устали: то они поправляли какую–нибудь колбу, то листали журнал, то выбивали на столе барабанную дробь – привычка, которую вирус не переваривал совершенно. К тому же профессор любил разговаривать сам с собой, обожал крепкий лимонад и жареные семечки. Любимым его изречением, вырезанным на стене золотыми готическими буквами кириллического профиля, было: «Думать вредно». Другое его изречение, которое он часто повторял, гласило: «Все – суета, кроме диссертации». Диссертация, которую поклонник лимонада защитил в юношеском возрасте, лет примерно восемьдесят назад, носила название «О членах у членистоногих и член–корреспондентов» и произвела среди ученых настоящий фурор. Пробиркина произвели в гении, и по скромности он принял это звание, обязывающее остальных (то бишь негениев) относиться к нему с опасливым почтением. Настроение у Пробиркина было превосходное: он только что закончил серию важных опытов, в которых участвовал вирус, и опыты эти дали именно такие результаты, каких и ожидал профессор, то есть никакие, что само по себе уже являлось важнейшим результатом. Итак, Пробиркин блаженствовал, или, как сказал бы Орландо, пребывал в полном шоколаде, а вирус с тоской следил за ним сквозь толщу своей стеклянной тюрьмы.

Проходя мимо банки, профессор подобострастно хихикнул (он всегда смеялся одинаково) и пощекотал ее. Вирус отпрянул: он ненавидел, когда с ним так обращались.

– Как самочувствие, дружок? – нежно спросил Пробиркин, прямо–таки лучась довольством.

– Отлично, – угрюмо отозвался вирус, дергаясь от злобы, – сквозь меня уже пропускали двадцать тысяч вольт, замораживали в жидком недороде и твердом азиоте. Что вы на этот раз придумали?

– Хе–хе–хе! – проскрипел Пробиркин, и его круглое брюшко затряслось. – А ты молодец, молодец. Значит, ничего не вышло, а? Даже в недороде!