Поездом к океану
Шрифт:
В этом все — лицемеры. Не каждый может быть де Голлем. Даже Лионцем не каждый способен быть.
Лионцем, который ей вовсе не нравится!
А ведь она потеряла покой на целых пять дней, едва узнала его в мужчине на вечере у Риво. Под маской — узнала, едва он вошел. А уж после, когда он ее этак по-мальчишески, озорно содрал, и вовсе едва не задохнулась от этого узнавания, бившего прямо в грудь. И не верила себе, потому что откуда среди всех этих людей — богатых, образованных, принадлежавших к высшему свету послевоенного Парижа, взяться мужчине из рабочего района Лиона, приехавшего в Ренн в поисках заработка и уж
И все же она не верила, что это мог быть Лионец, которого она вспоминала чаще, чем нужно, в эти бесконечные два года. Невысокий, крепкий, с широкой линией мощных плеч в мундире, который шел ему, как ни одному ей знакомому мужчине. С прядью седых волос на челке, которую она помнила, и красноватым, еще не до конца зажившим шрамом на щеке, которого помнить не могла, потому что он был совсем свежим. Только с этим человеком она позволяла себе недоступную, запретную роскошь — быть собой. И вероятно, скучала она в действительности по себе.
А может быть, таким ей лишь помнилось их краткое прошлое, а в действительности она себе придумала его. Придумала. И Лионца, и вечер у маяка, и его детское желание увидеть океан, покорившее ее с первой минуты.
Это был шестой день ее горячки, отличающийся от прочих лишь тем, что в этот она хоть что-то делала. По-настоящему важное. Ночью ей снова снились его руки в темноте и запах виски, исходящий от его губ. А наутро ей позвонил Гастон. Он имел привычку звонить рано утром, будто бы проверял, где она. Если бы можно было избавиться от этой проклятой огромной квартиры в центре Парижа с телефоном, она бы давно это сделала. Но она не могла — это последнее, что осталось у нее от Марселя. Последнее пристанище. Неприкосновенное и слишком важное. Может быть, потом. Может быть, после Индокитая. Может быть, будет готова. И сможет окончательно съехать. Но сейчас это было невозможно. Издательство мужа, которое было источником их дохода до войны, давно обанкротилось. Ценные бумаги — обесценились. Поместье его в Бордо — сожгли дотла, оно ничего не стоило. И вот только квартира с телефоном, по которому имеет наглость ранним утром звонить ее любовник.
Но то, что сказал ей Леру, заставило ее, запутавшуюся в пеньюаре и потерявшую комнатные туфли, резко проснуться.
— Я выполнил твою просьбу, — деловито и самодовольно сообщил ей Гастон. — Ты сегодня обедаешь с подполковником Юбером в два часа пополудни. «У приятеля Луи». Знаешь, где это?
— О Боже… — только и выдохнула она, — да! Да, конечно, знаю! Гастон, ты прелесть!
— Прелесть, — вальяжно согласился он. — Я прощен?
— Да разве можно долго на тебя сердиться? Тем более, мы еще не обсудили все до конца, — лукаво подыгрывала она, меж тем, судорожно прикидывая, в чем идти на эту самую важную — для нее, а не для дела — встречу.
— Я с тобой окончательно облысею, — сердито буркнул Гастон.
— А я буду очень любить твою плешь. Тем более, что это я приложила к ней руку.
В ответ раздался смех, от которого у нее сводило скулы. В это утро она почти ненавидела его. И ненавидела последние два года с ним. И думала только о том, что едва отправится в Сайгон, почувствует себя птицей, вырвавшейся на свободу. И будет лететь-лететь-лететь так быстро, что никто уже не остановит, никто не догонит, никто не посмеет снова посадить в клетку. Потому что сперва попробуй поймай.
[1] Кинематографическая служба вооруженных сил — созданное в 1915 году подведомственное Военному министру Франции учреждение связи, целью которого было формирование фото- и видеоархива французской армии во время первой мировой войны. Характеризовалась жесткой цензурой и созданием пропагандистского образа и имиджа французских вооруженных сил. Позднее эта служба являлась связующим звеном между армией и независимыми средствами массовой информации.
— Ваши обязанности в этом ведомстве будут сродни тем, что вы исполняли в Констанце. Я, естественно, не смогу уделять много времени форту — моя задача на данный момент не позволить Рамадье[1] развалить армию. Это удобнее делать из Отеля де Бриенн[2], как вы понимаете, Анри.
— Снова усадить меня за бумаги? — ухмыльнулся Юбер, стоя у окна кабинета генерала Риво и глядя за стекло, где во внутреннем дворике с небольшим садом, сейчас запорошенным снегом, прохаживалась его дочь с внуком. Куда ни кинь взгляд — везде идиллия. Потом он обернулся к генералу и легкомысленно спросил: — Давно я от них сбежал, что ли? Соскучиться не успел, прошу простить великодушно.
— Сейчас это самое подходящее для вас. Вы имеете опыт этой работы…
— Работы рыться в дерьме, — перебил его подполковник, не заботясь о том, чтобы подбирать слова. Риво и сам их редко подбирал.
— Этой работы, — с нажимом повторил тот. — И едва ли кто-то справится лучше. В этом я целиком полагаюсь на ваши способности. Нам приходит большое количество запросов на получение удостоверений, и это еще полбеды. В ряды ведомства записывается немало добровольцев. Каждый случай должен рассматриваться отдельно, тщательно проверяться. Мы не можем позволить портить репутацию вооруженных сил людям, сочувствующим врагу, симпатизирующим противнику. Здесь тоже война и мы должны быть особенно осторожны. Может быть, даже осторожнее, чем в Констанце.
— Словом, я снова буду завален анкетами, которые придется проверять с утра до ночи? И это после веселых приключений в тропиках?!
— Ваши веселые приключения вам до сих пор жизни не дают, — рявкнул Риво и принялся в очередной раз втолковывать: — Не вернут вас на фронт сейчас, как бы вы к тому ни стремились! Ваши раны не позволяют не то что в бой ходить, но даже в этих проклятых тропиках торчать больше недели. У вас в легких кусок железа, который вас доконает, Анри!
— Ну, это мы еще поглядим.
— Либо работайте, либо идите в отставку. По состоянию здоровья. С такими увечьями все быстро подпишут, — угрюмо буркнул Риво, медленно поднялся с кресла и протопал к окну, где так и стоял Юбер. Идиллическая картина жизни, в которой его внук усердно сгребал снег с фонтана в одну кучу ярко-зелеными рукавичками, ничем не была нарушена. Отец этого мальчугана сейчас служил в Африке. Его краткий рождественский отпуск уже закончился.
— Руки и ноги у меня на месте. Голову тоже бомбой не снесло, — угрюмо ответил Анри, что означало, вероятно, его капитуляцию. — Еще послужу.