Поездом к океану
Шрифт:
— Это мне тоже известно. Но я не знаю, известно ли вам, что сама Аньес вместе с матерью нашли способ помочь нескольким еврейским семьям избежать гибели? Черт, да они укрывали канадского авиатора в собственном доме, Юбер! И этим поступкам есть свидетели. Я ведь тоже провел расследование, куда более тщательное, чем ваш драный комитет! Или, по-вашему, это ничего не значит?
Это значило слишком много. Например, что сейчас Юберу хотелось стоя аплодировать этой великой авантюристке — она совсем задурила голову старикану! Что, впрочем, в его возрасте и неудивительно. Удивительно
Спасительница евреев и авиаторов!
Наверное, именно потому, что она спасала евреев и авиаторов, ее попытались избить в кабаке Бернабе земляки. Но последнего Юбер вслух не сказал. Он лишь пожал плечами и продолжил «сражаться».
— Она коммунистка. Смею напомнить, господин генерал, что мы воюем с коммунистами.
— Вы забываетесь, подполковник! — взорвался Риво. — Кто дал вам право поучать меня?
— Прошу простить меня за мой тон! Но, тем не менее, ее сочли неблагонадежной. Допускать таких людей непосредственно к местам боевых действий и давать им доступ к информации, которая, попади она в руки врага, может причинить вред, вот действительно то право, которого у меня нет!
— Вы подозреваете мадам де Брольи… — опешил генерал и тут же взревел: — В чем, черт вас дери, вы ее подозреваете!
— У меня нет оснований ее подозревать, но и доверять этой женщине не стоит.
— Я за нее поручусь, — выплюнул Риво. — Слышите, Юбер? Я. Мое слово что-то да значит, верно? Так вот — я поручусь за эту женщину, коммунистку и родственницу коллаборациониста. Знаете почему? Потому что ее муж был замечательным человеком. Потому что она — любит свою страну. А еще потому что вы, Юбер, хорошо выполняете свою работу — и без моего слова здесь не обойтись.
Лионец молча смотрел на Риво и не знал, что ему сказать, раз за разом прокручивая в голове все помнимые им ругательства. Ругательства, сквозь которые пробивался густой и хриплый, будто бы сорванный голос генерала, пытавшегося сделать из него человека. И довольно успешно пытавшегося. Ему, Грегору Риво, Анри был обязан очень многим в жизни. Слишком многим. Но, черт дери, что ему делать с этой маленькой бретонской идиоткой, которая вздумала, что может позволить себе все на свете только потому, что невозможно пройти мимо ее юбки — так и тянет залезть под подол?
Придушил бы обоих. Только вот мавр из него был никудышный. В конце концов, даже права на ревность у него нет. Лишь черная злость затапливала его мысли и его душу. Гнилая, зловонная, черная злость.
Потому что ему было больно.
Он думал, что уже не бывает больно, а оказывается — вот оно. Оно живо, и оно болит. Сердце. И вовсе не от куска железа, который, бог даст, к нему никогда и не подберется.
— Если вы не хотите брать на себя ответственность, я напишу резолюцию сам! — рявкнул Риво. — Я пришел к вам как к другу, но у меня есть полномочия.
— Не утруждайтесь, — поморщился Юбер, заставляя себя хоть немного выдохнуть. — Я подпишу, если вы за нее хлопочете. Должно быть, она и правда… — он помолчал, подбирая подходящее слово, а выбрав, усмехнулся, надеясь лишь на то, что усмешка его не выглядит слишком горькой, — и правда нечто особенное. Раз уж не смирилась с моим решением и стала упорствовать в поиске способов попасть на службу.
— Особенное, — неожиданно согласился генерал. — И муж ее был особенным человеком. Я так восхищался его умом… Аньес его стоит, поверьте.
Чего стоит Аньес, Юберу можно было и не рассказывать. Он и без того слишком хорошо с этим знаком. Потому лишь молча кивнул и придвинул к себе бумагу. Ну что же? Как там говорил Ноэль? Счет сравняется в июле? В его отношении — совершенно неизвестно, что будет в июле, а прямо сейчас Аньес опять ведет.
И дело придется доставать из архива. И думать о том, что теперь ближайшие месяцы она будет торчать в форте, прямо у него под боком. Дурная упрямая баба!
Анри опустил перо в чернильницу, черкнул резолюцию и оставил свою подпись. Прошелся по бумаге пресс-бюваром, после чего продемонстрировал генералу.
С этим делом было покончено. Еще бы дом и пекарню в Лионе продать, когда наступит март. В конце концов, теперь он знает, где продают лучшие бриоши в Париже.
Форт д'Иври, май 1949
Дождь лил такой силы, что даже одного вида из окна хватало, чтобы начать поеживаться.
Холодно. Чертовски холодно. Зуб на зуб не попадает. На этом мрачном и сером административном первом этаже, наверное, и летом тепло не будет, а ведь уже май. Впрочем, летом, если все будет складываться так, как ей бы того хотелось, она позабудет о европейском климате на ближайшие годы. О, как бы ей хотелось этого!
Сильнее всего на свете.
Не стоять вот так у кабинета капитана Бергмана, ожидая, когда ее впустят, чтобы она ответила на несколько вопросов, сути которых сам Бергман едва ли понимает в полной мере. Ей оставалось несколько дней до назначения. Они же и были самыми изнуряющими в процессе подготовки — ей так казалось. Может быть, разумеется, только казалось.
Но, господи, какой же отчаянный дождь! Стучит и стучит по стеклу до звона в ушах. Никакой тренч не спасет, а она будет похожа на мокрую облезлую кошку, едва выберется во двор, чтобы добежать до казармы. Аньес ведь казалось, что ей идет форма, даже щеголяла ею, прекрасно сознавая, как сворачивают ей вслед шеи мужчины вокруг. Но дождь всех людей делает одинаковыми. Может быть, кто-то из них и подержал бы над ее головой зонтик, если бы тот имелся хоть у одного из них.
— Аньес, вы следующая, — раздался голос совсем возле нее. Она качнулась в сторону, не желая совсем уж отрываться от окна, словно бы что-то удерживало ее взгляд. И понимала, что именно. Не могла не понять. Там, посреди черно-белого, одинаково серого, как на большинстве ее снимков, затопленного водой мира, показался Лионец, выйдя на крыльцо у главного входа, но оставшись под козырьком. Он рылся в карманах пальто, потом ожидаемо достал сигареты и зажигалку. Она прилепилась намертво к подоконнику, вцепившись в него ледяными, чуть влажными пальцами. Даже если ее сейчас позовут, не пойдет.