Поездом к океану
Шрифт:
А потом голос.
— Это вот так ты собираешься побеждать вьетнамцев? Парой туфель и помадой?
— Я там буду снимать наши победы, Анри, — услышала она себя и наконец разглядела его в свете, бьющем из комнаты. Он стоял перед ней взъерошенный, в одних свободных пижамных брюках, очевидно, надетых наспех, и его голая, покрытая редкими темными волосами грудь часто вздымалась и опадала. Там, на ребрах, под сердцем, большой шрам. Она помнила нежную, совсем молодую кожу рубца, и сейчас будто бы вновь ощущала ее под пальцами. А сам рубец грубый, вытянутый, страшный. Дыра в человеке, смерть.
Юбер
Сумка тоже не желала раскрываться, и Аньес нервными движениями вертела крошечный замочек до тех пор, пока в ее руках не оказалась черно-белая фотография, самую малость потрепанная, но довольно большая — как была, без рамочки, годами хранившаяся в ящике ее стола и извлекаемая оттуда, чтобы не забывать лицо. Фотография, на которой Лионец стоял на причале в Дуарнене в ноябре того года, когда они познакомились. Он приехал туда затем, чтобы увидеть океан, а увидев, был так сильно разочарован, что ее взяла досада. Она и сейчас досадовала, что разглядела его тогда, сразу, слишком отчетливо, чтобы иметь иллюзии. Никаких иллюзий и никакой надежды, даже если ее неумолимо к нему влекло.
— Помнишь, ты просил у меня этот снимок? — медленно сказала Аньес, облизнув губы, наплевав на помаду, понимая, что голос ее дрожит, а начни она говорить хоть капельку быстрее — зачастит. — Я вот вспомнила. Собиралась и вспомнила. И привезла.
— Ты выбрала очень странное время, — точно так же медленно ответил он.
— У меня только сегодня и завтра. Я спешила.
— И потеряла весь день.
— Анри…
Она запнулась, неожиданно осознав, как он на нее смотрит. Так на нее никто не смотрел. Никто, никогда, ни один человек на свете. Если для Аньес Париж сжался до единственной точки у его порога, то она для него, похоже, сейчас была точкой, в которой сошелся мир.
И даже если это ей лишь показалась, она была благодарна ему за то, что, пусть ненадолго, но она чувствовала себя вот такой… необходимой. И ликовала от того, что не ошиблась придя.
— Анри, — ласково повторила Аньес, и в нем сработал спусковой механизм. От двери, где все еще стоял, Юбер метнулся к ней, обхватил руками ее лицо и несколько мгновений выжидал чего-то, а она будто бы видела, как оно разгорается в нем. Оно — горит. Полыхает. Как ночь за окном. Оно — ее отражение в его глазах.
А потом и сумочка, и фото упали на пол, когда Лионец подхватил ее на руки, и она оказалась прижата к его груди.
Она и потом была прижата к его груди. Лежала тихонько сверху, обхватив согнутыми ногами его бедра, в то время как он пальцами считал позвонки на ее спине. Когда порывалась слезть, полагая, что ему, должно быть, тяжело, он не пускал и обнимал ее шею еще крепче, целуя худенькое лицо. Она тогда снова устраивала голову в полукружии его плеча и шеи и дышала запахом, который почему-то сейчас казался ей знакомым тысячу лет. Его кожи, сигарет, почти выветрившегося одеколона. И едва не мурлыкала, чувствуя прикосновения его ладоней к телу и к волосам.
Ей было хорошо и спокойно. Немного горько, но она пыталась об этом не думать. И ей все казалось, что хорошо и ему. Не может быть не хорошо. Слишком мало времени, чтобы не позволить себе хоть в эти часы пить любовь большими глотками, как если бы она была самой чистой, самой свежей водой, без которой они изнывали все это время.
— Передашь от меня привет океану? — тихо-тихо прозвучал голос Лионца возле ее уха. Она встрепенулась и заглянула в его глаза. В темноте те поблескивали лишь от света, льющегося из окна. Аньес улыбалась. Слушала его сердце, чувствовала, как отзывается собственное.
— Твой корабль идет из Бреста, — пояснил он, вдруг решив, что она не понимает. Глупый. — Передашь?
— Если тебе этого хочется. Вы все-таки с ним подружились тогда?
— Мне кажется, мы друг друга научились понимать, это даже важнее. У нас с ним было одно настроение.
— Ты был не в духе!
— Да и он не слишком походил на счастливца.
— А кто бывает счастлив в ноябре?
— Не поверишь, но мне встречались и такие редкие экземпляры, Аньес. Кто-то и жизнь проживет, а счастлив не будет, а кому-то достаточно серого ноября.
— Кому-то достаточно ноября… — повторила она за ним, а потом подалась вперед, к его лицу, и негромко спросила: — А ты? Ты был когда-нибудь счастлив?
— За всю жизнь?
— За всю.
— Не считая детства, дня три, — Юбер задумался, совсем ненадолго, а затем начал перечислять, после каждого предложения проводя ладонью по ее волосам: — Когда отец увидал меня в форме. Когда освобождали Париж. Сейчас. С тобой.
Она гортанно хохотнула и вновь положила голову на прежнее место, чтобы произнести еле слышно, касаясь губами его кожи:
— Тогда я богаче. Ничего не помню, что было раньше. Совсем не помню, как будто бы не жила.
— И в чем богатство?
— Острее чувствую. Счастлива только теперь.
— Аньес…
— Не надо, не говори… Я знаю, ты много хочешь сказать, но не говори. Если я угадаю с вопросом, просто ответишь, да?
— Боишься не выдержать и остаться?
— Боюсь. И сожалений боюсь. И всегда буду винить тебя в этом.
— Какой кавардак у тебя здесь, — он коснулся губами ее лба. Ни на чем не настаивал. Даже голос звучал очень спокойно. И если бы она не чувствовала его так сильно, сейчас могла бы подумать, что приручила, но нельзя приручить стихию. Океан тоже бывает обманчиво тихим.
— Ты будешь меня вспоминать? — вырвалось у нее. — Ведь будешь?
— Конечно! — с готовностью подтвердил Юбер, и она знала, что теперь улыбается он. — Однажды совсем дряхлым, перед самым концом, я буду сидеть в старом доме возле камина, потягивать кальвадос, а потом неожиданно скажу: «Боже! Как она была хороша!»
Аньес не выдержала и громко рассмеялась, уткнувшись лицом в его плечо. Смеялась долго, почти что до слез. И его грудь тоже подрагивала, кровать заходила ходуном от их смеха. Наверняка и соседи через стену слышали, да и те, что внизу. А когда они с Анри затихли, Аньес хрипло, но и как-то звеняще спросила: