Погонщик волов
Шрифт:
Приземистый Блемска невольно снимает с головы войлочную ветошку, которую здесь, внизу, принято называть шапкой. Потом он снова зажигает лампу. Лампа висит на проржавевшем четырехдюймовом стержне, который пропущен через поля и выступ этой шапки. Блемска со своим откатчиком Балко идет в забой и разыскивает там обрушаемую полосу. Когда погасли огни, им послышался обрывок чьего-то крика. Долго искать не приходится. Чертовой пастью стал на этот раз соседний штрек. И ничего в нем не видно, кроме земли, угольных глыб да треснувших подпор. Могила. Правда, на сто метров глубже, чем бывают обычные могилы — могилы
Штольня оживает. Из всех квершлагов спешат огоньки. Смерть ударила в набатный колокол. Подземный народ стекается со всех сторон. Люди стоят, бессильно свесив руки, и глядят на сомкнувшуюся пасть.
— Взять бы сейчас да по-быстрому разгрести завал, тогда их можно бы спасти, если, конечно, они еще живы…
— Какое там живы! — отвечает Балко.
— Как ты думаешь, долго ты сможешь протянуть, если тебе на брюхо либо на спину рухнет такая глыба?
Но есть и другие, которые тоже считают, что попробовать стоит. Наконец в спор вмешивается штейгер, и обращается он непосредственно к Блемске.
— Вот и видно, что ты у нас работаешь без году неделя. За все время, что я здесь, нам удалось откопать только одного, у которого голова и грудь оставались снаружи, а придавило его ниже пояса. Мы откопали его живым, но потом он так и остался безногим калекой. Ну и что толку?
Остальные горняки считают, что штейгер прав.
— Как это: что толку? Разве он не мог руками чего-нибудь делать? Я хочу сказать…
— Нет, даже руками не мог. Он был парализован. Жена — ну, про жену ничего не скажу, не знаю. А кроме того, если ты начнешь копать, куда ты собираешься отбрасывать породу? Уж не думаешь ли ты, что мы ради такого дела перекроем весь штрек?
Тут Блемска становится язвительным.
— Да, конечно, штрек, он и есть штрек. Из-за этого могут остановиться машины и доходы.
— Ты говоришь в меру своего разумения. Как школьник, одним словом.
Штейгер хватает свою блестящую медную лампочку и уходит. Это знак для остальных шахтеров. Они начинают медленно рассредоточиваться.
— Сколько времени нам понадобится, чтобы откопать этих двоих? — спрашивает Блемска своего откатчика.
Балко пожимает плечами.
— Примерно столько же, сколько надо, чтобы вычерпать колодец кофейной чашкой, — говорит чей-то бас.
Блемска начинает заводиться.
— Выходит, они виноваты в том, что застряли там, внутри, и, может, даже еще живы?
— Не надо было жадничать, — говорит тот же низкий голос. — Любому дураку известно, что нельзя выбирать карьер до последнего, даже если пошел хороший слой и уголь почти сам прыгает в тачку.
— Пусть повысят сдельную оплату, — шумит Блемска, — тогда никому не придет в голову вырывать кусок изо рта у самой смерти.
— Это ты, конечно, прав, — гудит удаляющийся бас, — но тебе одному мир не перевернуть.
— Эх ты-и-и!.. — кричит Блемска вслед удаляющемуся фонарику. — Скажу одно: убийцы они, все как есть убийцы, кто сидит наверху и назначает такую плату…
— Ну да, — тоненько доносится в ответ уже издали, — убийцами и будут, пока на свете хватает дураков, которые позволяют убивать себя таким манером.
Эти слова можно толковать и так и эдак. Во всяком случае, Блемска до конца дня уже ни на что не годен. Он не вырабатывает даже сменную норму. Время от времени он прекращает работу и прислушивается к сухому перестуку, который доносится из соседних штолен.
— Ты слышишь? — спрашивает он Балко. — Они щекочут дьявола до тех пор, пока тот снова не сомкнет пасть.
— А ну, давай сюда, — говорит Балко и берет обушок из рук у Блемски. — К этому просто надо привыкнуть.
Два дня спустя Блемску вызывают к обер-штейгеру. Интересно, зачем обер-штейгеру понадобился Блемска? Счетовод в конторе заставляет его ждать стоя и даже не поднимает глаз от своих бумаг. Блемске приходится повторить:
— Я сказал «здравствуйте», это раз, а чего от меня хочет обер?
Счетовод глядит на него, как глядят на циркового фокусника, который глотает огонь. Он встает, проходит в соседнюю комнату и долго не возвращается. Блемска может тем временем любоваться большой географической картой, которая висит на стене. На карте — их деревня и окрестности, на пять-шесть деревень в округе, и все размечено крестиками и цифрами. Это те места, где бурильщики искали уголь. Большинство крестьян уже продало свои участки, под которыми был обнаружен уголь. Богатый крестьянин Шнайдер спился на эти деньги до смерти. А тех немногих, кто не пожелал продать уголь, залегающий под их полями, неволить не стали. Прибегут и сами, когда подпочвенные воды опустятся аж до земной оси и яровые сгорят уже в мае, в первые жаркие дни. Это все заранее известно. Вдобавок и участки со временем дешевеют. Потому что тогда крестьяне соглашаются на любую цену. Спасайся, кто может! Господин фон Рендсбург тоже продал свои угленосные участки. И, уж конечно, он не стал прятать полученные деньги под перину, как это делают крестьяне. Ходят слухи, что к востоку отсюда он купил себе не то второе, не то третье поместье, земли которого лежат не на угле. Вот туда он и сможет перебраться, когда поля здесь пересохнут, а леса перекочуют в нутро земли, как крепежные столбы. Переберется и станет акционером у своего двоюродного братца.
Блемска так углубился в изучение карты, что не заметил, как из соседней комнаты вернулся счетовод.
— Можешь пройти к оберу, — говорит счетовод, оттачивая карандаш, — только не заводи его, не то он потом сорвет злость на мне.
Блемска не слушает. Он уже стоит перед обером. Тот протирает очки и глядит на него как-то сбоку туманным взглядом уменьшившихся глаз.
— Значит, ты и есть Блемска? Садись, коли так. Это все равно.
Блемска кивает и смотрит круглыми глазами на обера.
— Так вот, Блемска, — прокашливается тот, — мне, собственно говоря, уже давно было дано указание тебя уволить.
— А за какие провинности, господин обер-штейгер?
— Ну, это все такие вопросы, о которых можно спорить и спорить. Работаешь ты хорошо, потому я тебя и держу. Надсмотрщиком тебе, конечно, не быть. Это я теперь и сам вижу.
— Да, я не желаю торговать костями своих товарищей.
— Господи, ну откуда у тебя такой паскудный язык? — Обер-штейгер начинает горячиться. — Тебе ведь и в имении не дозволяли так разговаривать.