Погонщик волов
Шрифт:
— Фридрих Энгельс. Происхождение семьи… семьи, — читает обер-штейгер и тихо присвистывает сквозь зубы. Потом он бросает на Лопе пронзительный взгляд. — Откуда у тебя эта книга?
Лопе бледнеет. Он вдруг понимает, что сморозил большую глупость.
— Купил, — лжет Лопе.
— Недавно?
— Нет, давно уже.
— Так, та-ак, — тянет обер-штейгер, — а ты понимаешь, про что здесь написано?
— Не все.
— Ты мог бы… ты не мог бы дать ее мне почитать?
Лопе мнется.
— Мог
— Скажем, до завтра?
— Да.
Утром после смены Лопе прямиком идет к Блемске.
— А ты сказал, что взял ее у меня?
— Нет, я сказал, что купил ее.
— Это ты хорошо сделал. — Блемска неподвижно смотрит на картинку, где изображена тайная вечеря. Немного помолчав, он добавляет: — Остальные я все зарыл. Потом я покажу тебе, куда. А знаешь, ты почти наверняка влип. Я хочу сказать: они тебя выпрут.
— А разве мне нельзя читать, что я захочу? — заикаясь, лепечет Лопе и снова бледнеет. Руки его возбужденно елозят в карманах брюк.
— Теперь нельзя. — Блемска вдруг снимает картину со стены. — Теперь много чего нельзя. Так выглядит их свобода.
Блемска распахивает окно и выбрасывает картину во двор. «Дзынь» — раздается под окном, и что-то тихонько дребезжит.
— Думаешь, они выдадут мне бумаги?
Блемска все еще занят картиной.
— Нельзя держаться за такие штуки… Хоть ее и нет больше на свете… Она поступала в меру своего разумения… Ее так воспитывали с детских лет.
— А вдруг меня заберут?
— Бумаги?.. Бумаги они тебе наверняка выдадут… А вот забрать… нет, не думаю, чтоб они тебя забрали. — Блемска закрывает окно. — А если все-таки заберут, стой на своем, и все тут. Даже если тебя станут бить, стой на своем, не то… а впрочем, не играет роли…
— Я буду стоять на своем.
— Иногда все не так просто… Почем знать, что они с тобой будут делать… хотя вовсе не обязательно, что они тебя заберут только из-за этого. Лет-то тебе сколько?
— Девятнадцать.
— Ну, так не тревожься. При всех обстоятельствах лучше, чтобы ты стоял на своем… но тревожиться особо нечего… они снова тебя выпустят… они не могут оставить тебя там… Тогда приходи ко мне. Не ходи к Липе, не надо. Понял? Если уволят, тоже приходи ко мне. Я тут пораскинул мозгами… я знаю, чем мы тогда с тобой займемся.
Блемска оказывается прав. Вечером Лопе приходит в ночную и видит, что на его месте уже стоит другой откатчик.
— Тебе велено завтра утром зайти за бумагами, — говорит новенький.
Старый смазчик выходит из своего угла. Его глаза возбужденно моргают.
— Верно, в той книге было написано что-нибудь очень уж плохое… такое, чего они теперь не признают. Они, знаешь, не без странностей. Ну, что ты будешь теперь делать?
Лопе медленно пожимает плечами. Еще некоторое время он тупо смотрит на шахтную пасть, изрыгающую вагонетки. Лампочки таращатся на него, как горящие враждебные глаза. С гудением подъезжает электровозик. Это гудение рвет душу Лопе. В горле стоит комок. Лопе сглатывает. Пора идти. Лопе идет к Блемске. Блемска в одной рубашке выходит ему навстречу.
— Я все обдумал. Мы оба влипнем, если ты сразу останешься у меня. То есть ночь ты можешь у меня провести, а вот утром ты отправишься к Липе… будто со смены. До поры до времени не надо привлекать внимание. Пусть все сперва уляжется… А уж потом у меня есть одна мыслишка. С завтрашнего дня у тебя отпуск. Для Липе у тебя отпуск — понял?
Лопе даже не подозревал, что отпуск — это так ужасно.
— Главное дело, они ничего не вписали в твои бумаги. Тогда тебе, можно сказать, повезло.
А новое все не кончается.
— Шульце Попрыгун теперь работает в нашей лавке продавцом от Хоенберга. Слыхал?
— Попрыгунчик?.. Ты, верно, спятил. Ему и пакета не свернуть. Он…
— А зачем ему сворачивать? У него на то продавщица есть. Они говорят, что желают повсюду видеть новых людей.
— Ну да, вот и Липе сделали смотрителем.
— Все-таки сделали?
— Новый управляющий все может. Милостивый господин заперся у себя и сидит там, будто ненормальный, это они так говорят.
— Ты, верно, сам ненормальный.
— Нет, нет, я правду говорю.
— Тогда это для Липе очень даже некстати.
— Что некстати?
— Ну, что они Труду забрали. Полиция из Ладенберга. Труду и овчара Мальтена.
— Ты, верно, совсем тронулся.
— Ничего я не тронулся. Так все и было.
— Господи Иисусе, эти-то в чем провинились?
— Ты ведь, наверно, знаешь, Труда — она… без году неделя, как конфирмовалась и уже снюхалась с парнем. Ее вроде бы Желторотик… в Михайлов день… Они теперь не желают, если какая-нибудь девица попадется, чтобы она ходила к Мальтену или еще куда…
— Им-то какой прок?
— Не знаю, но говорят, что за это полагается тюрьма.
— С ума сойти! Обалдели они там все, что ли?
— Мальтен, говорят, смеялся, когда за ним пришли. Смеялся так, что у всех мороз по коже. «Ну тогда приготовьте уж заодно камеру с кушеткой и ватерклозетом для этого типа», — сказал он. Сам понимаешь, кого он имел в виду.
— Он что, так прямо и сказал?
— Да, так прямо и сказал. А Труда сжимала кулаки и проклинала Желторотика. Желторотика-то не забрали. Говорят, он сам на них и донес, потому что он горой стоит за обновление. «Ах ты, гад, — это Труда ему кричала, — мать мою ты тоже погубил…»