Погонщик волов
Шрифт:
И все деревенские, которые не разбираются в политике, вслед за ними обзывают членов социал-демократического ферейна «студентами с навозными вилами». Густав привозит из города новую форму приветствия для социал-демократов, но и это не помогает. А форма такова: они должны выбрасывать вперед сжатую в кулак руку и при этом кричать: «Свобода!»
— Это мы просто обезьянничаем с парней в куртках, те тоже показывают ладонью, как высоко стоит вода, и при этом орут: «Хайль!» Нам оно ни к чему, — говорят социал-демократы.
А потом настает день, когда самому Густаву Пинку на шахте выдают бумаги. До сих пор они его держали, потому что он был отличный сдельщик. Получив бумаги, Пинк падает духом и говорит:
— Любопытно бы узнать, как это Гинденбург станет вытаскивать нас из дерьма.
Блемска наносит визит Густаву Пинку.
— Ну, теперь мы с тобой коллеги, по одной специальности.
Густав Пинк выдавливает из себя кислую улыбку.
— Я слышал, ты заделался точильщиком. Могу тебе дать старухины ножницы.
— Нет, я не за тем пришел, — отвечает Блемска, и на его морщинистом лице мелькает улыбочка. — А кроме того, я еще не получил патент. Не могу я теперь ничего принимать, зеленый мундир с меня глаз не сводит.
— Значит, ты хочешь стать предпринимателем? А я-то думал, ты из левых. Мы и то всегда были для тебя недостаточно левые.
— Не цепляйся, Густав, не цепляйся. Лучше бы вам не отменять ваши собрания у Тюделя. Ладенбержцы небось чувствуют себя там теперь полновластными хозяевами.
— Вот пусть Тюдель и полюбуется, что он натворил.
— Думаете, он будет огорчен? Вам надо было вышвырнуть их оттуда. Еще не поздно. Может, попробуем сообща? Вы должны наконец понять, что сейчас не время грызться, как барсукам. Или ты до сих пор остаешься все тот же десятник Густав Пинк, хоть они и выдали тебе бумаги?
Густав Пинк, неприятно задетый, мотает головой. Он поигрывает ножницами и рисует человечков на кухонном столе:
— Ты, никак, хочешь к нам вступить?
И снова по лицу Блемски солнечным лучиком пробегает улыбка.
— Я ведь и без того состою в партии…
— Состою, состою… вопрос, в какой ты партии состоишь…
— Вам и впрямь надо, чтобы вода уже заливала рот… Гляди, скоро будет поздно.
— Но ведь ты не можешь прийти к нам на собрание и держать свои речи, если ты у нас не числишься.
— Пинк, господи, да не будь же ты таким упрямым ослом. Сейчас речь идет обо всем классе.
— Нам все равно надо выметаться из школы. Учитель больше не хочет быть заодно с нами. И от советника по делам школ пришел циркуляр… Еще ничего не известно, может, мы опять перейдем к Тюделю. Но тебе все равно нельзя быть с нами ни с того ни с сего. Это противоречит букве устава.
— Тогда можешь сесть на свой устав и дожидаться перемен, которых наобещали тебе парни в куртках. Когда гусь откормлен, ему пора в ощип.
— Вот видишь, ты опять заводишь смуту. С вами не сговоришь!..
Блемска молчит. Только мускулы у него на щеках подергиваются. Он берет шапку и уходит.
Зима все глубже въедается в землю. Ветер гонит перед собой зернистый снег. Завывает по ночам в печных трубах. Люди тесней прижимаются друг к другу, независимо от того, любят они друг друга или нет. Милостивый господин ухитряется собрать оброк даже с зимы. Он продает лед для городских пивоварен. На пруду за лесничеством работницы режут ледяные глыбы. Они рады, если во время работы можно укрыться за стеной из камыша, куда не задувает пронзительный ветер. Желторотик весь день не гасит огонь в камине охотничьего домика. Он ничего не имеет против, если женщины время от времени забегают к нему в переднюю погреть руки перед огнем. Иногда уже после конца рабочего дня какая-нибудь из женщин заглядывает к лесничему, чтобы еще раз согреться. В усадьбу с прудов женщины приходят уже затемно.
А мать работает в амбаре, перелопачивает посевные семена.
— За ней нужен глаз да глаз, — говорит о матери смотритель Бремме. — Если на нее найдет, с нее станется в один прекрасный день подпалить нас со всех четырех концов.
Липе и Бремме сейчас не в лучших отношениях. Смотритель однажды застукал Липе, когда тот с мешком овса крался в сумерках через двор.
— А ну, поставь его, — сказал смотритель и выступил из амбара на свет.
Липе так испугался, что у него даже мешок соскользнул с плеч.
— Вы что, наперегонки со своей старухой подворовываете? — проскрипел Бремме голосом часовой пружины.
— Приглядывал бы ты лучше за своими загребущими лапами, — ответил Липе и потащил мешок обратно.
Смотритель шел следом.
— А теперь высыпь все, откуда взял. Меня тебе уличать не в чем, старый пьянчуга! Ключи от амбаров, к твоему сведению, хранятся у управляющего.
Тем дело и кончилось. Но с тех пор где бы эти двое ни встретились, они тотчас затевали свару.
— Ты, видать, долго работал живодером? — ворчал тогда Липе.
— А ты, видать, и сам метишь в живодеры? — парировал Бремме.
Дня примерно за три до рождества Труда заявилась домой с прудов и принесла несколько веточек туи. Она стряхнула снег с башмаков, а ветки отнесла в спальню. Мать искоса глянула в дверную щель. Труда снова вышла на кухню, и у нее был какой-то потерянный взгляд.
— Ты зачем принесла тую? — спрашивает мать, подкладывая в огонь еловые шишки.
— Тую? — переспрашивает Труда оскорбленным тоном.
— Ну да, ты вроде бы отнесла ее в спальню.
— Ну и что? От нее знаешь какой запах? Это хорошо для белья.
— Сейчас я тебе покажу и белье, и запах!
Мать замахивается. Труда хочет закрыть лицо руками. Слишком поздно. Грубые ладони матери смачно шлепают по Трудиным щекам. Труда вскрикивает. Мать хватает ее за плечи, трясет, замахивается и снова ударяет.
— Вот уже до чего ты дошла! Вот до чего! Вы только полюбуйтесь на нее! Какую шлюху я вырастила! От горшка два вершка, а уже нагуляла… Говори, сука, от кого это у тебя? Я тебя прикончу, да и его заодно!