Погоня за призраком: Опыт режиссерского анализа трагедии Шекспира "Гамлет"
Шрифт:
— Неужто! Ах-ах-ах!
— Ей-Богу, милорд!
— Прикатили на ослах...
Полоний сбит с толку: ведь до сих пор он прекрасно понимал все подтексты «безумного» претендента на любовь Офелии, а потому он начинает расхваливать прибывшую труппу. Такая бестолковость совсем развеселила Гамлета: неужели же никто не понимает, что сейчас начнется, – подумал бы хоть о своей дочке, старый Евфай, если ты так над ней трясешься, а я вижу, что ты трясешься над ней, сентиментальный дурак!
Тут Полонию хватит сил и достоинства поставить принца на место:
— Если Евфай — это я, то совершенно верно: у меня есть дочь, в которой я души не чаю.
Как просто и славно сказано! — Но эта-то человечная глубина искреннего отцовского чувства вызывает в Гамлете негодование, бешенство и злобу. Человечность — вот что нужно уничтожить в себе, чтобы выиграть. И, брызжа слюной, завизжал изгоняемым бесом:
— Нет, ничуть это не верно... Рок довершил, что Бог судил... мы будем сейчас развлекаться.
— Бросился Гамлет к вошедшим актерам и обласкал их, как никого никогда. Умница, Цицерон! Не гнушался дружить с сыном раба! А вы смотрите, что будет. Скорей, скорей проверить гениальную идею, прямо сейчас, здесь, вот на этих шпионах, на этом сановном старикане!
— Ну! Какой-нибудь монолог.
— Какой монолог, добрейший принц?
Речь идет о вещи, которую «никогда не ставили или не больше разу — пьеса не понравилась» (кому?). Потом Гамлет скажет и про «не в коня корм» и про «большую публику». Но, думается, дело здесь не в толпе, которая не могла оценить пьесу и не в эстетической чуткости Гамлета и других «еще лучших судей». Скорее всего, пьеса была запрещена по идеологическим соображениям, по свой крамольности, иначе, какой смысл ее сейчас вытаскивать Гамлету на свет?
Некоторые комментаторы (в частности, и М.М. Морозов) считают, что Гамлет вспомнил монолог о Пирре, как о сыне Ахилла, мстящем троянцам за гибель отца. Таким образом, Гамлет вроде бы как отождествляет себя с Пирром. Вот типичная ошибка литературоведческого подхода, исходящего из прямой ассоциации на уровне текста, и игнорирующего контекст действенной ситуации! Ведь помимо прямого тематического и сюжетного совпадения судеб, которое здесь, конечно, достаточно существенно, есть и другой аспект, а именно — та оценка, которая дается Энеем (от чьего имени произносится монолог) событиям, происшедшим в Трое. А выглядит Пирр в его оценке (хоть он и мстит за своего отца) — предельно непривлекательно. «Свирепый Пирр», «весь в крови», «Пирр безбожный», «убийца», могучий воин, который обрушился на беззащитного старика, а потом издевается над несчастной старухой. Сомнительно, что Гамлет (при всем своем желании переступить нормы человечности) хотел бы видеть себя в столь отвратительном облике. Он не подозревает, что через несколько часов станет действительно похож на этого Пирра. Сейчас он занят другим, он действительно раскручивает крамольный сюжет: убийство своего отца. И, конечно, прав тот же М.М. Морозов, утверждающий, что Эней здесь упомянут не случайно, а, как «сын, исполнивший долг» (он вынес своего отца из горящей Трои). Но дальше литературоведение начинает путаться в этих двух сыновьях – мстящем и спасающем — и, поскольку мстящий оказывается по сюжетной видимости ближе к Гамлету, — делает ложный вывод. На самом же деле, на мой взгляд, Гамлет отождествляет себя с Энеем. Не случайно он сам начинает читать его монолог. И хотя Эней — сын Анхиса, а не Приама, но отношение его и к Приаму вполне сыновнее. Пирр же ассоциируется для Гамлета, безусловно, с Клавдием. Минутой позже в знаменитом монологе «Что он Гекубе?» — Гамлет будет поносить Клавдия словами, буквально совпадающими с оценкой Пирра Энеем: «изверг», «блудливый шарлатан», «кровавый, лживый, злой, сластолюбивый»… И смысл пьесы, отрывок из которой сейчас просит исполнить Гамлет (строфы из которой он даже знает наизусть!) — заключается именно в протесте против владычества Фортуны, покровительствующей убийце.
А каковы теперь отношения Гамлета с внеземными силами? — Я не стал бы придавать решающее значение словам, сказанным с целью дать материал для доноса королю. Однако существенно, что в сердцевине крамольных разглагольствований принца — поношение всего и вся «по вертикали»: Земля – небесный свод – человек – все мерзко и отвратительно.
Та же вертикаль присутствует и в монологе о Гекубе, исполненном приезжим актером:
— Стыдись, Фортуна! Дайте ей отставку,
О боги, отымите колесо,
Разбейте обод, выломайте спицы
И ось его скатите с облаков
В кромешный ад!
Ни Гамлет, ни Шекспир ни на минуту не забывают о борении противоположных начал иного мира. (Вспомним, кстати, что и встреча с друзьями-соглядатаями началась тоже с «вертикали» и с упоминания о Фортуне: «Мы не верхи на колпаке Фортуны».)
Но вернемся к прочитанному актером монологу. В этом восклицании: «Стыдись, Фортуна!» — звучит почти публицистический пафос. Конечно именно, крамольность, а не «неинтересность» пьесы, послужила причиной ее забвения, и именно по цензурным соображениям Полоний сейчас предпринимает попытку прекратить хулиганскую выходку Гамлета:
— Слишком длинно.
Тогда совсем по-иному звучат его якобы похвалы чтению Гамлета: «С хорошей дикцией и чувством меры», и восклицание: «Хорошо! «Поруганной царицы» — хорошо!» От чего же тут придти в удовольствие официальному лицу, каким в данном случае является Полоний? — Подтекст здесь явно противоречит прямому смыслу фразы: Полоний упрекает Гамлета за то, что тот как раз не проявил «чувства меры» и позволил читать такой безнравственный и крамольный монолог.
Тогда все становится ясно и логично: Гамлет убедился в том, как крамольное искусство выводит из себя людей (здесь – Полония), как в реакции на игру актера проговариваются их чувства. Теперь — вперед!
— ...можете вы сыграть «Убийство Гонзаго»?
— Актер даже опешил. Только что принц позволил дорваться ему до прекрасной литературы, исполнить кусок из пьесы, о которой он мечтал (а, чем черт ни шутит, которую, может быть, он сам и написал?), а теперь ему предлагают играть какую-то ерунду, каковой, судя по стихам, является «Мышеловка».
— Скажи, можно ли, в случае надобности, заучить кусок строк в двенадцать-шестнадцать, который бы я написал, — можно?
— Да, милорд.
— Ну, не хмурься, сейчас вам выставят угощение... Теперь еще и «друзей» быстренько спровадить, можно даже слицемерить: «вы желанные гости в Эльсиноре... Храни вас Бог!» — Все…
Один я. Наконец-то!
Действительно, Гамлету сейчас необходимо побыть одному. Удивительное дело: месяцы полного одиночества, тоска по открытому столкновению с противником, потом какой-нибудь час этого столкновения — и вновь потребность в одиночестве! Но это отнюдь не стремление вернуться к состоянию, ставшему привычным и в чем-то приятным. Наоборот, теперь стремление к одиночеству имеет совсем иной смысл. Необходимо осмыслить и пережить полученную информацию. А главное — впереди масса дел и поступков, которые необходимо совершить: надо написать те двенадцать-шестнадцать строк, которые придадут «Мышеловке» необходимую остроту, нужно отрепетировать спектакль («Говорите роль, как я показывал» — значит показывал!), а, главное, необходимо подготовиться к тому, что может произойти на спектакле и после него. На что же направлен монолог? — Как мы видели, Гамлет отнюдь не в монологе придумывает историю со спектаклем: эта идея родилась значительно раньше. Значит, «Проснись, мой мозг!» — относится совсем не к сочинению планов мести. Это восклицание — скорее протест против той «сонливой лени», в состоянии которой пребывал Гамлет последнее вре- мя, симулируя сумасшествие.
На первый взгляд, монолог характерен дробностью мысли, сменой объектов внимания, резким изменением состояний. Его начало — реакция Гамлета на происшедшую только что генеральную репетицию. Игра актера потрясла Гамлета тем, что тому удалось в кратчайший миг достичь того эффекта, которого он сам не мог добиться неделями своей дилетантской «игры». Принц тут, конечно, путает: он не берет совершенно в расчет те обстоятельства, которые не позволяют окружающим реагировать на его выходки, не учитывает, что реакция на драматическое искусство совсем не тождественна реакции на «спектакли», разыгрываемые в жизни. И, тем не менее, тут есть от чего придти в отчаяние, есть от чего предъявить себе жестокие обвинения в трусости, бездарности, лени. Все его собственные шаги не привели ни к какому результату, а один монолог, прочитанный актером, дал основания надеяться на ближайшую реализацию замысла. Теперь обратим внимание на важнейший момент монолога, затерявшийся в эмоциональных всплесках, померкший от соседства с покорившим мир: «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?» и затмившим почти полностью суть текста. А, между прочим, здесь Гамлет совершенно ясно излагает свою цель: