Погоня за призраком: Опыт режиссерского анализа трагедии Шекспира "Гамлет"
Шрифт:
А притворяется с какой-то целью.
– Куда уж откровеннее! За этой откровенностью явная угроза, требование, чтобы королева сделала выбор между ним и Клавдием. И Гертруда спешит поклясться в преданности сыну-монарху:
– Ты знаешь сам, что я скорей умру,
Чем соглашусь предать тебя.
– Недобрая усмешка скривила лицо принца: посмотрим, посмотрим... У нас здесь Гамлет хлопал в ладоши, входили Бернардо и Марцелл и, смекнув в чем дело, выносили труп.
Дальше в пьесе следует эпизод, не поддающийся в существующем виде никакому разумному объяснению. Пожалуй, это единственное место трагедии, которое, никак не сумев расшифровать по действию, мы вымарали единственно по причине «темноты». Вот оно:
– Меня
Шлют в Англию. Слыхали?
– Да, к несчастью.
Я и забыла. Это решено.
– Скрепляют грамоты. Два школьных друга
Уже давно запродали мой труп
И, торжествуя, потирают руки.
Ну что ж, еще посмотрим, чья возьмет.
Этот эпизод абсолютно абсурден! – Гамлет, который не виделся с Клавдием с момента «Мышеловки» (встреча с молящимся королем – не в счет: там они не общались), – не может знать от него ничего об Англии. Не может знать о ней он и от Гильденстерна с Розенкранцем: те сами узнали о предстоящей поездке только после своей последней встречи с принцем. А уж про «запроданный труп» вообще не может быть и речи, ибо мы установили, что Клавдий пока еще даже не принял решения о физической ликвидации племянника. Такое пророческое предвидение событий совершенно выходит за рамки человеческих возможностей (по крайней мере, в той системе уровней предчувствия, которая существует в этой пьесе Шекспира). Скажем, предчувствия Гамлета перед поединком с Лаэртом вполне понятны, психологически оправданны, и не выходят за рамки естественных эмоциональных проявлений человека в реальной жизни. (О пророчествах безумной Офелии разговор будет особый.)
Не может ничего про Англию пока знать и Гертруда: ей об этом решении короля тоже не сообщалось.
Что же это за загадка?
– Я для себя объяснил ее так (и мне это объяснение кажется вполне убедительным). Существовала (или была намечена в черновике, а потом почему-либо брошена) еще одна сцена Гамлета и Гертруды. Ее место – после прощания Гамлета с королем: «Ну что ж, в Англию так в Англию! – Прощайте, дорогая матушка... – и перед встречей Гамлета с войском Фортинбраса. В самом деле, к этому времени и принц, и Гертруда реально знают о приказе короля. Более того, Гамлет знает, что его будут сопровождать «два школьных друга».
Заметим, что характер взаимоотношений между принцем и матерью, как мы их наблюдаем после появления тени отца, таков, что, во-первых, в них есть какая-то недоговоренность и явная конфликтность, совершенно исключающие доверительную интонацию признания «скрепляют грамоты...», а во-вторых, недоговоренность эта делает сомнительной ту взаимную симпатию, с которой относятся друг к другу мать и сын уже после его возвращения на родину.
Мы так остро чувствовали необходимость еще одной встречи Гамлета (уже поверженного, уже проигравшего свой мятеж) с матерью, встречи, в которой установились бы между ними новые отношения, имеющие в основе зарождающуюся нежность, что попытались в репетиции сочинить такую сцену:
– Гамлет, конвоируемый «друзьями», отправляется в путь. Гертруда, чувствуя свою вину за его поражение (как она предала его – мы сейчас увидим при разборе следующей сцены), – ищет встречи с сыном, поджидает его где-то на галерее. И вот увидела, вышла из-за укрытия, преградила путь. Арестованный сын сначала настроен довольно агрессивно:
– Меня шлют в Англию. Слыхали?
Но увидел слезы, дрожащие в глазах Гертруды, понял ее раскаяние, смягчился и успокоил ее: я еще повоюю, меня так легко не одолеют. Сцена получалась теплая и правдивая; более того, она восстанавливала недостающее звено взаимоотношений героев, раскрывала постепенный процесс превращения их из жертв своего политического амплуа – в живых людей. Но, увы! – все-таки не хватало текста, приход этот задерживал действие, а дело шло к концу и так безбожно длинного первого акта нашего спектакля, и мы решили отказаться от попытки реставрации (а я убежден, что это была бы именно реставрация) того, какой была эта, не дошедшая до нас, сцена из трагедии о Гамлете. Жаль, что так получилось, но и какая-то прелесть загадки сохраняется для меня в этом предположении. И еще поднимается раздражение по отношению к тому бездарному человеку, который бессмысленно втиснул этот великолепный обрывок пьесы в совсем не подходящее для него место, руководствуясь тем только, что и тут и там Гамлет разговаривает с матерью без свидетелей. Да еще берет зло на комментаторов, пытающихся нелепость эту как-то обосновать, оправдать и даже придать ей неведомый глубокий смысл.
Прошло несколько лет, и я увидел «свою» сцену в фильме Франко Дзифферелли. Именно с этим, изъятым из канонического текста фрагментом, именно в том самом месте – при отправке в Англию. Сам фильм, может быть, и не стоит того, чтобы о нем вспоминать, но этот крошечный эпизод, сыгранный Мэлом Гибсоном и Гленн Клоуз – поистине прекрасен. Кинематограф лаконичнее театра, он позволяет и из обрывка текста сделать законченную сцену. Впрочем, возможно, когда-нибудь… Но вперед, вперед!..
Когда Клавдий решает убить Гамлета?
Начиная со сцены Гамлета с матерью, в тексте трагедии прослеживаются явные признаки утрат, путаницы и позднейших наслоений, произведенных нечуткой рукой. Об этом придется сказать еще не раз.
Общеизвестно, что деление на акты и сцены в издании трагедии 1623 года заканчивается на 2-ой сцене второго акта (т.е. первый антракт приходится как раз на временной разрыв между встречей Гамлета с Призраком и его приходом к Офелии через многие недели симуляции безумия, что совершенно логично и художественно выразительно). Все дальнейшее деление на акты и сцены – дело условное и позднейшее, не имеющее под собой никакой другой логики, кроме логики приходов и уходов персонажей. Тем не менее и антракт между II и III актами также логичен и выразителен: он опять-таки приходится на момент временного разрыва между приездом актеров и событиями следующего дня. Значит, можно предположить, что здесь еще мы имеем дело с редакцией «до 1628 года». Дальше можно предположить всякое. Но более бездарное деление эпизодов, чем антракт между III и IV актами – придумать трудно.
Действительно, III акт заканчивается ремаркой: «Расходятся врозь. Гамлет – волоча Полония». Акт IV начинается: «Комната в замке (Какая? – П.П.). Входят король, королева, Розенкранц и Гильденстерн». (Вроде бы вместе входят.)
Король
– В глубоких этих вздохах что-то есть.
Нельзя ль перевести их попонятней?
Где сын ваш?
– Откуда пришли? Куда вошли? Что за вздохи? И, наконец, зачем разговаривать на ходу? Полное несоответствие всякой нормальной логике! – и как все просто и понятно, если не принимать в расчет этот условный антракт между III и IV действиями…
Гертруда в своей спальне осталась одна после того, как сын уволок труп советника. Королева не знает, что ей делать, как теперь поступить и стонет. Стонет от всего, что сообщил ей сын, от нахлынувших воспоминаний о прошлом, от страха перед будущим. Она в таком отчаянии, что даже не слышит, как к ней вошли Клавдий, Гильденстерн и Розенкранц. Клавдий не мог не придти сюда. Сначала он ждал Полония. Потом к нему пришли собравшиеся в Англию молодые люди. Уже втроем ждали они Полония с известиями о результатах встречи Гамлета с матерью, а советника все нет и нет. И, наконец, терпение лопнуло, король решил на свой страх и риск сам узнать в чем же дело, а Гильденстерна с Розенкранцем – наверняка вооруженных – прихватил с собой для охраны. Пройдя через весь ночной замок, ворвались в спальню Гертруды, Гамлета там не обнаружили, а нашли рыдающую королеву. Клавдий незамедлительно приступил к допросу:
– Где сын ваш?
Какой трудный момент для Гертруды! Она как бы впервые видит Клавдия: ведь теперь она знает, что это убийца ее мужа. А с ним еще эти шпионы-телохранители. Что делать? Что выбрать и как поступить? –Привычка профессионального политика берет верх над потрясениями слабой женщины. Сначала надо убрать свидетелей:
– Оставьте нас на несколько минут.
И, как только шпионы вышли, она тут же предательски рассказывает убийце своего мужа о всем, что произошло – о смерти Полония, о неистовстве Гамлета, смягчая, правда, свои показания благопристойной ложью: «Он плачет о случившемся навзрыд». Да, ничего не поделаешь, такова судьба политиков: лучше быть женой ненавистного убийцы, но королевой, чем ступить на зыбкую почву раскаяния и лишиться власти.