Погоня за призраком: Опыт режиссерского анализа трагедии Шекспира "Гамлет"
Шрифт:
Для Клавдия же все происшедшее – потрясение. Только теперь, глядя на лужу крови на полу, он осознал, какому риску подвергал свою жизнь, оставляя столько времени Гамлета разгуливать на свободе. Теперь он точно понимает, куда целил принц:
– Так было б с нами, очутись мы там.
– Все! Хватит либеральничать, хватит тешить себя иллюзиями. Если враг покушается на жизнь монарха, – врага уничтожают. Но сделать это надо так, чтобы не подать повод для политического скандала.
Итак, первое: необходимо обезвредить принца. Правда, Клавдий еще надеется, что все удастся сделать без огласки. Поэтому вызванному из-за дверей Гильденстерну поручается взять тело Полония «тихонько», «не раздражая принца». А далее – необходимо созвать совет. «Пойдем, жена» – впервые обращается так Клавдий к Гертруде, и, действительно, сейчас она, предав сына, на самом деле стала его женой. Безвольно и послушно
Это «что-то» – и есть новый документ, согласно которому, Гамлета, по прибытии в Англию, должны будут уничтожить. Это решение Клавдий принял только сейчас, после того, как Гамлет сам стал убийцей. Принц сам подписал свой приговор!
Арест
Эпизод этот весьма любопытен. Все начинается репликой Гамлета: «Сдан в целости на место». Принц спрятал труп Полония и рассчитывает, что имеет еще время для того, чтобы сообразить, как поступить дальше, каким образом продолжить борьбу.
Неожиданно его зовут Гильденстерн и Розенкранц, Гамлету становится ясно, что уже все известно про его преступление и, тем самым, Клавдий получил в руки великолепные козыри: с Гамлетом-преступником он может поступить как угодно. А еще это значит, что мать предала его, что она донесла обо всем королю. Принц теперь в полном одиночестве, он понимает, что проиграл. Он еще пытается оттянуть финал, пытается перед Розенкранцем и Гильденстерном сохранить позу победителя, называя себя сыном короля, но в результате подчиняется силе и сдается: «Ведите меня к нему». Гамлет арестован, и дальше, как мы убедимся, с ним будут обращаться как с задержанным преступником, а отнюдь не как с наследным принцем.
Конец мятежа
Король готовится к встрече с принцем, которого – он в этом уверен –уже сейчас арестовывают бывшие приятели. Созван совет. Королева на нем не присутствует (вероятно, силы ее все-таки иссякли).
Клавдий держит перед советом речь, содержание которой весьма замечательно. Он диктует свои условия наказания принца и определяет его дальнейшую судьбу. Эта речь не получает никакого отклика со стороны приближенных, что можно в равной степени истолковать и как полное одобрение предложенных мер, и как столь же безусловное их отрицание, второе, впрочем, – вероятнее.
С одной стороны, Клавдий обосновывает необходимость изоляции принца: «Вот как опасен он, пока на воле!» С другой, - странная мотивировка необходимости сокрытия преступления и отъезда принца «привязанностью» к нему простонародья. (В том, что такой привязанности не было и нет – мы убедимся, когда увидим Гамлета по возвращении его из Англии). Вообще аргументом оглядки на народ Клавдий воспользуется еще не раз: вероятно, это излюбленный его прием. А может быть, он, действительно пытавшийся заботиться о стране, склонен к преувеличению роли датского народа?
При этом, очевидно, чувствуя неудовлетворенность своих подчиненных таким мягким решением (ведь о предстоящей ликвидации принца Клавдий не может сказать ни одной душе), король явно старается вызвать впечатление суровости официальной версии «наказания» принца-преступника:
– Сильную болезнь
Врачуют сильно действующим средством.
Очень трудная задача у Клавдия: он должен уничтожить Гамлета, но так, чтобы никто не знал об этом, из-за чего принятое решение выглядит обычным потворством по отношению к высокопоставленному нарушителю закона. Почему же король не судит открыто Гамлета как убийцу Полония? Почему Полония потом похоронят тайно, без соблюдения официального ритуала, положенного при похоронах сановника такого ранга, о чем впоследствии Клавдий сам горько пожалеет?
– Причина может быть только одна; король боится, что если устроить сейчас суд над племянником, если приговорить его официально к заключению или к смертной казни – Гамлет не останется в долгу и вывернет наружу ту правду, огласки которой Клавдий боится больше всего. Так трагическая вина Клавдия, обрекая его на несвободу, мстит ему куда сильнее и действеннее, чем племянник, натравленный на дело мести Тенью покойного короля.
Еще решение Клавдия не приняло силу закона, еще советники молчат, потупя головы, боясь явно выразить свое недовольство (ведь это решение Клавдия означает, что любого из них можно безнаказанно убить), а в это время в зал уже влетает Розенкранц, влетает нахально, без доклада, без каких-либо церемоний. Он сейчас имеет на это право, он дождался своего звездного часа. И каким звонким, срывающимся от восторга голосом сообщает он: «Где тело, невозможно доискаться» - да и не искали они труп, им сейчас было важно Гамлета скрутить.
– А сам он где?
– За дверью, государь.
Впредь до распоряженья – под надзором.
– Ну что ж, введите принца.
– И совсем пустил петуха Розенкранц, захлебываясь от хамского счастья, что он сейчас распоряжается жизнью высокорожденной особы:
– Гильденстерн!
Введите принца.
Столь же счастливый Гильденстерн вталкивает в зал Гамлета, швыряет его к ногам короля.
Начинается допрос, не имеющий для обеих сторон никакого реального смысла: Клавдий уже все решил, Гамлет – все проиграл. И именно эта бессмысленность происходящей акции позволяет выявиться истинным намерениям ее участников. Гамлет, корчась на полу, вновь прикидывается безумным, несет нахальную околесицу про ужин, на котором едят Полония, про червя – «единственный столп всякого истинного порядка». Здесь вдруг прорывается тема, видимо, больная для принца: «Возьмете ли толстяка-короля или худобу-горемыку – это только два блюда к столу, два кушанья, а суть одна». – Вот как неожиданно откликнулось, гвоздем засевшее в его сознании: «нищие реальны, а монархи и раздутые герои – тени нищих»! – Если раньше такое сравнение было для него кощунственно, оскорбительно и невероятно, то сейчас оно приобрело совсем другой смысл. Сейчас провал бунта сделал его самого нищим, и потому, уже с позиции нищего, он сам уравнивает себя с королем:
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего, кроме того, что король может совершать круговые объезды по кишкам нищего.
Смысл этой аллегории очевиден: королем я не стал, героя из меня не получилось, но все равно я еще рассчитываю «вытащить рыбу на червяка пообедавшего королем, и пообедать рыбой, которая проглотила этого червяка». Цель, к которой по видимости стремился до сих пор принц, не только исчерпала себя, не только рассыпалась в прах, но и обнаружила свою призрачность. Но желания-то остались, остался этот загадочный психологический мотив, который направляет всю деятельность Гамлета, бросая его из одной крайности в другую. И именно этот эмоциональный, необъяснимый для самого Гамлета мотив заставляет сейчас его пытаться одержать над Клавдием – пусть иллюзорную – победу. Он издевается над королем, грозит ему, провоцирует на срыв. Но интересно, что при этом Гамлет не использует свой главный козырь: казалось бы сейчас самое время публично разоблачить Клавдия, объявить его братоубийцей. Почему-то Гамлет не делает этого. Неужели он все еще так держится за жизнь, неужели так боится смерти, что, надеясь на снисхождение короля, как бы вступает с ним в неявный сговор, – в обмен на свою жизнь берет обязательство неразглашения тайны? Но так ли это?
– Еще сейчас поверженный принц имеет реальный шанс выиграть видимую борьбу с Клавдием. Назвал бы он вещи своими именами, объяснил бы свою ошибку с Полонием, обвинил бы Клавдия в незаконном захвате престола и, быть может, произошел бы переворот. Но, удивительное дело, – переворот этот Гамлету теперь уже настолько не нужен, что он предпочитает и не пытаться свергнуть короля. Как ни странно, он почти рад, что проиграл, он теперь как бы свободен от обязательств перед Призраком (тот уже больше ни разу не появится в трагедии). Агрессивность Гамлета по отношению к Клавдию свидетельствует скорее о готовности принять кару, чем о желании ее избежать. Значит, молчание его о самом главном вызвано отнюдь не желанием сохранить жизнь. Более того, правду о гибели своего отца Гамлет публично не обнародует никогда. Почему? – Ответ можно попытаться ощутить, только поставив себя на место принца, надев на себя его оболочку, почувствовав в себе зерно его характера... Мне кажется, я понимаю в чем тут дело. Логика ощущений примерно такова: вот я проиграл, меня предали все – и Горацио, и мать. Где Бернардо и Марцелл не известно, скорее всего убиты или заточены. (В нашем спектакле появлению Розенкранца с известием об аресте Гамлета предшествовал шум драки за сценой, из чего зрителю было понятно, что сподвижники принца оставили его одного не по доброй воле.) И вот я встречаюсь с дядей лицом к лицу. Сейчас мне хочется одного: чтобы все кончилось как можно скорее. Но положение поверженного так унизительно, инерция бунта и упоения властью так сильна, что умереть покорно или, более того, покаянно – нет мочи. А потому – я буду грозить королю в бессильной злобе, буду ерничать и глумиться над памятью об убитом мною Полонии, буду выводить дядю из себя и в саморазрушительном порыве буду торопить свой финал. Последний вызов – окончательное признание в совершенном преступлении, когда Гамлет, давая в руки противника все улики, называет место, где спрятан труп.