Пограничники Берии. «Зеленоголовых в плен не брать!»
Шрифт:
Глаза военврача снова встретились с глазами Кондратьева. Федор кашлянул.
– Хорошо тут у вас, но треба до хаты.
– Выберешь время, зайдешь. Глянем еще раз твою голову, – сказала вслед Наталья Викторовна.
Мальцев заметил:
– Федор Пантелеевич, а на тебя врачиха глаз положила. Точно скажу.
– Красивая баба, – помедлив, отозвался Кондратьев. – Только какая тут любовь? Скоро опять двинем. Всю ночь идти, да и днем тоже. Быстро наши убегают, не догнать.
Рота Журавлева чистила оружие, подсчитывала патроны. Запас
Кое-кто разжился ночью трофейными автоматами МП-40, но запасных магазинов к ним имелось всего несколько штук.
– На один бой, – подвел итог Журавлев. – Хорошо хоть гранат немного осталось.
Кондратьев раздавал опытным бойцам бруски тола. Одиночные и скрепленные по несколько штук, с обрезками бикфордова шнура.
– Толку с них немного, – признавался капитан. – Мы оставили кусочки шнура на десять секунд горения, но пока подождешь, да расчухаешься, танк или броневик тебя уже снесет. А раньше времени подожжешь – сам взорвешься к чертовой матери. Один прок, что шуму много.
– Но танк вы все же подорвали, – говорили Кондратьеву.
– С горем пополам, – отмахивался капитан, не любивший хвалиться и не терпевший пустую болтовню. – Вон политрук раззвонил, растрещал, как мы танки умело взрываем. А молчит, что это чешская колымага, так себе, почти танкетка. Пока мы с ней возились, не меньше взвода успела угробить.
Вышли в ночь, но дождь и крутые горные тропы замедлили ход. Сорвался с обрыва боец, другой споткнулся и сломал руку. Перед рассветом поползла окончательно раскисшая почва под ногами носильщиков. Раненый и один из санитаров покатились по склону, остальные сумели схватиться за кусты.
Руденко всматривалась в клубящееся туманом ущелье, раздумывала, но ее поторопили.
– Расшиблись ребята. Чего там высматривать? Надо вперед идти.
Суток трое шли с короткими привалами. Выматывали дожди, ночью шагать было тяжело и опасно. А днем то в одном, то в другом месте замечали немцев.
Дороги они перекрыли. На перекрестках дежурили мотоциклы и легкие бронемашины. Приходилось снова углубляться в лес, сырой, неуютный. В низинах по колено стояла вода, а на скользких горных тропах сорвались в обрыв еще двое бойцов.
Исчезали одни люди (в основном местные), присоединялись мелкие группы других. Старались не заходить без нужды в хутора. Добирали остатки крупы, зарезали двух ослабевших лошадей. Изредка приходилось посылать людей в хутора, рискуя, что их выдадут немцам.
Начфин отряда выделял деньги для покупки продуктов, но местные жители, умевшие считать рубли, мялись, жаловались на бедность и дружно убеждали бойцов поскорее уносить ноги, пока не нагрянули немцы. Порой возвращались с пустыми руками.
Разозлившийся не на шутку Зимин послал старшину Будько, Николая Мальцева, Грицевича и еще двоих бойцов вместе с беспалым здоровяком Лыковым. Знал, кого посылать.
Яков Павлович собрал жителей маленького хуторка, положил на лавку пачку червонцев и перечислил:
– Треба мясо либо сало, картошка, хлеб, молоко. Барсучий или гусиный жир для раненых.
– Ты слово «треба» забудь, – посоветовал рослый хуторянин в добротной польской куртке и армейских яловых сапогах. – Нет у нас ничего, кроме яблок на ветках. Корзину или две продадим, так и быть. И сматывайтесь, пока германец не пришел. Мы вас не выдадим, так и быть, но Советская власть кончилась. Немцы уже во Львове, и возврата не будет.
Он что-то сказал женщинам, повернулся, чтобы уйти, но Зиновий Лыков с перемотанной правой рукой, обозленный от боли и голодухи, с силой наступил ему на носок сапога своим разбитым башмаком сорок пятого размера.
– А ну стой, рожа фашистская! Тебя товарищ старшина никуда не отпускал.
Хуторянин оттолкнул Лыкова.
– Смотри, вторую клешню потеряешь!
Мальцев, встряхнув его за шиворот, посадил на траву.
– Сымай, сукин сын, красноармейские сапоги! Живее! – командовал Лыков.
У крайнего дома появились трое молодых мужиков с винтовками. Одна из женщин заголосила:
– Спасайте, сынки!
Мальцев вскинул автомат, Будько вытянул маузер, а Василь Грицевич умостив винтовку на сруб колодца, предупредил женщин:
– Поберегите сынков. Я без промаха любого свалю.
Несколько минут длилась напряженная пауза, невыгодная для красноармейцев. Неизвестно, кто прибежит еще. Грицевич выцеливал наиболее агрессивного из парней, палец лежал на спусковом крючке.
– Уходите, хлопцы, от греха, – добродушно посоветовал Яков Павлович Будько. – Война не шутка, а пулю не воротишь. И хутор сгорит, и новые кресты на кладбище появятся.
Обстановка немного разрядилась. В обмен на червонцы жители вынесли корзину прошлогодней вялой картошки, несколько брусков желтого, твердого, как подошва, сала. Добавили горку сморщенной свеклы и редьки.
– Больше ничего нет? – спросил Будько.
– Нема. Германцы все забрали. Вон яблок натрясите в свои мешки.
– Ладно, пять минут у нас есть, – сообщил старшина. – Будем дезертиров искать и краденое военное имущество. Мародеров к стенке! Церемониться с ними нечего.
Будько потерял терпение. Возвращение группы ждали три сотни голодных ртов, раненые, мечтавшие заглушить боль хоть на часок стаканом самогона. Хуторяне поняли грозившую опасность. Если с маузером, то из НКВД! Перевернут все вверх дном, а награбленного военного барахла в любом хуторе хватало.
Чтобы не дразнить москалей, погрузили на повозку мешка три картошки, пригнали двух овец, худых, запаршивевших – жрите, не жалко! Принесли немного хлеба и перелили в приготовленную канистру литров восемь самогона.