Пограничные характеры

Обухова Лидия Алексеевна

Но как изменился город! Он не узнавал улиц, не узнавал людей. Больше не бегали по горбатым витебским улочкам шустрые трамвайные вагоны; фабрики замерли; город погрузился во мрак. Вечерами в уцелевших домах лишь ненадолго зажигались керосиновые лампы или тусклые самодельные коптилки, а то и просто лучины.

Перейдя по временному мосту на правобережье, Морудов был вынужден искать проход к собственному дому. Целые кварталы развалин, остовы железных кроватей! Какое-то зловещее скопище кроватей: на первых, на вторых этажах, на уцелевших перекрытиях. В одном доме повисла над провалом первого этажа печь, и на загнетке — утюг. Электрический утюг, провода которого обуглились, но сам он почему-то даже мало закоптился и в свете дня сиял печальной никелевой звездочкой…

Еще больше изменились люди; их отличал пришибленный, потрясенный вид; Витебск был битком набит карательными отрядами! В подвалах политехникума схваченных горожан пытала контрразведка; в зданиях медицинского и ветеринарного институтов обосновалась не менее опасная и свирепая фашистская комендатура. Буквально каждый квартал держали под неусыпным вниманием карательные отряды абвера. На площади, где ставилась обычно разукрашенная игрушками и цветными огоньками елка, теперь возвышалось иное дерево — сколоченная из толстых плах виселица… Словно по страшному колдовству все в городе переменилось со знака плюс на знак минус — что предназначалось для добра, стало служить злу. Но совесть не хотела с этим примириться!

Морудов почти не встречал знакомых лиц. Те, кто не уехал, были, видимо, схвачены или попали в гетто, откуда мученический путь вел лишь к безымянным могилам на дне Духовского оврага…

И вдруг навстречу, нос к носу, прежний сослуживец. Однако какая перемена! С первых слов тот заявил, что исполняет должность районного бургомистра.

— По стопам старика Брандта? — не сдержавшись, прошипел Морудов. — И много вам платят?

Тот испуганно оглянулся.

— Замолчи, ради бога! И вообще, уходи из города. Я ведь знаю, ты сидеть смирно не будешь, а когда тебя схватят, все подумают, что это я тебя выдал.

— Мне уйти, а город на вас оставить? Не выйдет… — И вдруг переменил тон. — Хватать меня не за что, я человек мирный, цивильный. Недавно на завод устроился. Мастер Ганс Миллер мною доволен.

Оба внимательно посмотрели друг на друга. Один с сомнением, другой со скрытым лукавством.

— Ну, ну. Если смогу чем-нибудь помочь…

— Хорошо. Тогда поможешь.

Они разошлись. Морудов и в самом деле спешил на завод. Хотя у него был ночной пропуск, он не рисковал ходить без особой нужды после комендантского часа.

В цехе коротконогий одутловатый мастер Ганс, вынув изо рта глиняную трубку, при помощи жестов и нескольких баварских ругательств пытался объяснить сменное задание. Работа была, в общем, простая, и Ганс не наседал: сделал за смену — хорошо, а коли нет, так завтра тоже будет день.

Эта добродушная флегма привлекла внимание Трофима Андреевича. Вскоре он разглядел на нею нечто другое.

Морудов и несколько его товарищей решили взорвать завод. Они оставили возле стены за фанерным щитом включенную спираль и возле нее взрывчатые лаки, рассчитывая, что все произойдет быстрее, чем по цехам пройдет охрана. Однако они еще не успели выйти за ворота, как намного раньше обычного начался ежедневный досмотр.

Положение создавалось отчаянное. Неожиданно из цеха, незамеченный ими раньше, тяжело дыша, показался Ганс. Неизвестно, почему он замешкался, но на следующее утро они не нашли и следов своей адской машины: Ганс вырвал даже розетку и оборвал провода, чтоб не возникло ни малейших подозрений. Морудов решил, что пора познакомиться с коротышкой-мастером поближе. Он пригласил его в гости.

В более просторной комнате, как и во всех почти домах, у него квартировали гитлеровцы. Но сейчас постояльцы были в отлучке, и Морудов усадил мастера за стол, над которым висел глянцевый лист календаря с портретом Гитлера. Ганс покосился на него, но промолчал. И лишь опорожнив бутылку самогона, вдруг со страшными проклятиями сорвал со стены листок, истоптал его неверно ступающими ногами и даже хотел здесь же на полу сжечь. Не менее хмельной Морудов удержал его. Ганс Миллер был своим, товарищем. Это уже не вызывало у него сомнений.

В августе стала выходить городская профашистская газета «Новый путь». Ее основателем и главным редактором стал младший Брандт.

Александр Львович был достаточно умен, чтобы не напускать на себя ту анекдотическую важность, которой щеголял его отец: держался он довольно просто, как и подобает интеллигенту, но перемены были заметны и в нем. Всякие отношения между ним и бывшими школьниками как учителя со своими учениками были прекращены сразу; в лучшем случае это представлялось случайным знакомством. Всем своим видом он старался показать, что увлечен новым занятием. Он был неплохим организатором, распоряжался коротко и по-деловому и весь дышал энергией: быстро и легко ходил, здоровался походя, снисходительно-вежливо. Хотя он писал много и неплохо зарабатывал этим, он не был прирожденным литератором; в нем слишком преобладала актерская жилка! С юных лет она бросала его в разные стороны. Едва ли он это осознавал сам, но для него «казаться» было всегда важнее, чем «стать». Сейчас он с наслаждением вживался в роль «делового человека». Но едва у него появилась надежда, что со временем издательство и типография перейдут в его собственность, он тотчас изменился внешне — стал более резок и бесцеремонен.

Галина Мироновна — старше его несколькими годами, но миловидная и юная на вид — с испугом и смущением наблюдала за сменой обличий своего мужа. Ее удивляло, от каких сущих мелочей зависело расположение его духа. Принося свежий номер газеты, он по нескольку раз ласкал любовным взглядом свою фамилию в конце: «редактор А. Брандт». Однажды он даже стал напевать эти слова, повторяя их на множество ладов с тщеславным удовольствием.

Александр Львович сам не заметил, как переменилось его отношение к Витебску. Раньше он смотрел на него, как на временный бивак. Вынужденный приехать сюда вслед за родителями, он испытывал скучное безразличие и к устарелым губернским домам, и к узким, дурно замощенным улочкам, то сбегающим с холма в овраг, то карабкающимся из низины на гору!

Но Витебск всегда обладал подспудной притягательной силой. Сами его склоны как бы источали аромат древности. Ветхость же домов, напротив, намекала на волнующую неизбежность неведомого никому грядущего…

Сейчас город — в который уже раз за свою историю! — лежал в развалинах. Среди одичалых камней, отдающих тленом, среди остовов ранее знакомых, а теперь отчужденно сирых зданий, улавливая крупным породистым носом до сих пор не улетучившийся привкус чада, Брандт думал иногда, что недавнее пламя пожара стало и для него крестильной купелью: он уже не тот, кем был раньше.

Все, что происходило в его жизни до двадцать второго июня, он просто сбрасывал со счетов, как не имевшее никакой ценности. Кончились метания недоросля между перелистыванием архивных папок в гатчинском музее и тягой к любительским подмосткам; между страстью к изысканным вещицам из юсуповского фарфора, коллекционированием которых он увлекался одно время, и непроходящей любовью к мелодекламации. Еще так недавно он обожал заучивать стихи целыми десятками строф подряд, чтобы, окончив свой урок за пять минут до звонка, мимоходом сказать восьмиклассникам с надменным лукавством в полуопущенных глазах, что, мол, пусть они прочтут из «Горя от ума» выбранную наугад строчку, а он будет продолжать. С любого места. И затем всеми порами впитывал их восторг!