Пограничные характеры
Шрифт:
Иван Францевич не посмел возражать, когда старый Брандт, не дав ему еще вымолвить ни слова, уже представил все как «зов арийской крови». Брандт даже пробовал говорить с ним только по-немецки, но обоих это скоро утомляло, ораторское искусство Брандта блекло: ему не хватало слов, да и неречистый Иван Францевич тут уж вовсе ограничивался одними междометиями.
…И вдруг зловеще-фантасмогрическая весть! Именно так ее воспринял Брандт; в лесах вокруг Витебска появились советские разведчики!
Какая-то женщина пробиралась с детьми лесом по снежной тропке и вдруг увидала целый отряд. Она знала, что, встречая кого-нибудь в чаще, фашисты пристреливали каждого на место, смертельно боясь партизан, — и опрометью кинулась прочь. Но ее остановили возгласы: «Мы свои, советские. Не бойтесь!»
Это и был один из разведывательных десантов. Бойцы шли на лыжах и так во всех мелочах одежды были похожи на оккупантов, что, если б не вафельные полотенца, которыми они обтирались после умывания в ледяном ручье, сомнение женщины не рассеялось бы.
Наверняка можно предположить, что советские лазутчики проникали и в город. Фельдкомендатура удвоила бдительность. Лишь по особой просьбе Брандту удалось продлить на вторую половину января ночной пропуск для Ивана Францевича — он не хотел лишаться своего единственного собеседника.
Новости становились все более пугающими: уже не было сомнения, что 4-я ударная армия генерал-полковника Еременко, к двадцать второму января выйдя на рубеж Велиж, Демидов, дальше возьмет курс прямо на Витебск.
Холодок возмездия шевелил волосы заместителю бургомистра. Его короткие сновидения неизменно сводились к кошмарам. Утром он готов был зло высмеивать собственные ночные страхи; не было ни малейшего вероятия, что Красная Армия войдет в Витебск! Но то, что она не сломлена, не бежит, а наступает, уже само по себе колебало то гранитное основание, на котором он воздвиг свой сегодняшний день.
Утром тридцатого января, когда 249-я стрелковая дивизия генерал-майора Тарасова, оставляя далеко позади и танки и артиллерию, подошла на рассвете к Барвину переезду, что в пяти километрах от города, Александр Белохвостиков, припадая на хромую ногу, предпринял довольно-таки далекую прогулку в Задвинье, где жил Иван Францевич. Он нашел своего старого учителя пришибленным. Всклокоченная борода, которая отросла у него за время оккупации, делала его на вид почти дряхлым. На бывшего ученика он посмотрел с виноватым испугом, словно ожидал неминуемого укора.
И действительно, первые Сашины слова повергли его в смущение.
— Вы ведь часто видаетесь со старым Брандтом, Иван Францевич?
— Ты осуждаешь меня за это? — прошептал старик.
— Я вам верю, — просто сказал Александр.
Тот с горячностью подхватил:
— Да, да! Верь мне. Я благодарю тебя за эти слова. Если б я мог доказать тебе делом, как мне противны отступники!
— Вы можете, Иван Францевич. Настала и ваша минута послужить Родине.
Дальше они говорили уже так тихо, что, находись в каморке тайный соглядатай, он бы все равно не расслышал ни слова.
Иван Францевич покинул дом задолго до комендантского часа. Он продрог, прячась до глухой ночи между камнями в обледенелых погорелищах. Но у его двух спутников лягушечьего цвета шинели, подбитые ветром, грели еще меньше! В глубокой тени за углом дома, прислушиваясь, не скрипит ли снег под сапогами близкого патруля, Иван Францевич выскользнул из укрытия и прошмыгнул в парадное двухэтажного дома напротив кинотеатра «Спартак», где поселились фольксдейчи.
Выпрямившись и глубоко вздохнув, как человек, который выполнил тяжкий, но необходимый долг, он молча указал на дверь справа. Не открывая рта, оба пожали ему руку. Иван Францевич тотчас повернулся и ушел. Ему предстоял опасный обратный путь через задворки и сугробистые овраги, через замерзшую в нагромождении льдин Двину. До рассвета он должен был очутиться в собственной постели.
Когда прошло время, достаточное, чтобы ему отойти на приличное расстояние, один из ночных путников, требовательно постучал в дверь.
— Из комендатуры. Отворите, — громко сказал он по-немецки, совершенно не заботясь о том, слышат ли его соседи.
Подчинившись командному окрику, полуодетый Брандт отомкнул дверь…
Утром, в хлебной очереди, Костя услышал возле себя шушуканье. Искоса он посмотрел на двух женщин, закутанных в тряпье. Глаза их возбужденно блестели.
— Как тебе это нравится? — прошептала одна.
— Что?
— Старого Брандта укокошили. Прямо в голову… Вот такие дырки!
— Давно пора!
Обе прикусили языки и испуганно оглянулись. Но Костя смотрел в сторону.
В тот же день в типографии он набирал короткое сообщение о «злодейском убийстве».
Молодой Брандт появился в редакции лишь ненадолго. Смерть отца он воспринял как-то замороженно-чопорно: хлопотал о похоронах, но ни слез печали, ни взрыва горя не только Костя, но и Галина Мироновна в нем не заметили.
Не появилось у него и желания прикинуть на невидимых грозных весах собственные проступки, — а жена втайне на это так надеялась! Ведь ее самое весть о гибели свекра заставила прежде всего облиться холодом ужасных предчувствий…
Сенсационное происшествие так и осталось загадочным. По крайней мере, группа Морудова, с которой был связан Костя, ничего об этом не узнала. Районный бургомистр, довоенный сослуживец, был убежден, что это дело рук самих немцев: когда человек становится им бесполезен, его убирают подобным способом. Он говорил об этом Морудову шепотом и все время пугливо озирался; уже больше месяца он не выходил на работу, ссылаясь на болезнь.
— Может быть, они не поладили с Родько: ведь один из них связан с СД, другой с комендатурой: между ними всегда соперничество. Уверяю тебя, это немцы!
Морудов тогда не очень поверил, но когда спустя несколько недель сам его собеседник погиб таким образом — на пустой дороге его догнала и сбила немецкая машина, — ему пришлось призадуматься.
Саша Белохвостиков и Иван Францевич не вымолвили никому ни слова: говорить было нельзя. А когда стало можно, их обоих уже не было в живых: старый музыкант не дожил до конца оккупации, угаснув от голода и болезней, а отважный подпольщик погиб в подвалах гестапо.