Погребальная похоть
Шрифт:
— О, ну уже понятно, о чём ты.
— Да как же тут не догадаться, ведь это единственный недострой с такой дурною славой и уникальной атмосферою. Остальные пылятся и в них действительно нечего смотреть. И тем более ощущать. На самом деле я был поражён многочисленными комментариями, которые довелось видеть в сети – просто смешно, когда такое количество проходимцев, профанов, столь большая толпа выделывается и корчит из себя сталкеров-эстетов. Много ума не надо, чтобы обозвать это место помойкой; сетовать, что там снуют школьники; и особенно снобничать, что публиковать материал о оном – моветон, «не модно» и вообще «скучно». Но это всё касается лишь русскоязычного сегмента сети и особенно известного видеохостинга, где в достатке всяких омерзительных торговцев хайлом, кто и на приведений бегает охотиться, кто якобы сутки там проводит, и так далее, и тому подобное. С их легкой подачи Ховринка стала этаким мистическим
— Так разве она, в самом деле, не большая ли помойка?
— Ну, если вам угодно, там действительно никто и никогда не убирался. По-моему это только дополняет картину. Помните, я говорил, что созерцать мир, как животное, без всякой лишней информации, это очень круто, но и почти недостижимо? Так вот, если я и так стараюсь в своём нынешнем существовании максимально абстрагированно видеть реальность, и здесь, в неизвестном мне городе, логично, создаётся потрясающий эффект... То в Ховринку я шел, включив сознание в прежний, никуда не пропавший режим – как русский маргинал двадцать первого века. Потому что фишка как раз в том, что оказавшись в этом месте будучи животным, сознание не поймет, в чем суть – ну, лишь длинные тёмные коридоры, мусор, дыры в полу, вообще опасно и лучше текать. Нет, нет и нет. ХЗБ это такой, позвольте каламбурчик, арт-хаус: заведение не для всех. Свиньи-то везде грязь найдут, как известно. Впрочем, кто есть свиньи, и что такое грязь?... Но не суть. Лично для меня ХЗБ – тёплая ламповая галлерея, даже хочется сказать «музей» эпохи миллениума, украшенная усилиями куражной, пьяной, отчаянной неформальной молодёжи, кто оставили там вдоволь интересных и остроумных надписей-посланий, граффити; кто истинно были очарованы этим местом и выразили это, привнесли туда что-то своё. Получилась такая своеобразная красная площадь наших потерянных поколений. Я уж не говорю о символизме – её ведь замыслили во имя пользы человеческой. Вероятно, это всё очень тонко, и надо быть в особенном состоянии души, чтобы прочувствовать? Заметить дух времени, культурный психосоциальный код, играющий среди одинокого мрака и нависшей угрозы настоящей физической опасности! Погружающий в особое настроение, восприятие... Вот я это видел, испытывал и наслаждался! Имейте в виду, это восемь этажей, и чтоб обойти одни только коридоры – около пятисот метров на каждом, значит все вместе уже примерно четыре километра, а там ведь ещё и помещения разные; и конечно же, фантастическая крыша, плюс подвалы и соседние корпуса. Я туда пробрался, как только стемнело, и ушел с утренним туманом. И ведь не хотелось уходить-то! Очень досадно, что однажды её приговорят и она станет историей – глупой, грязной, в пятнах крови, с пентаграммами и кислотными граффитями историей, а не безопасным историческим мемориалом. Да там можно было бы вместить большой музыкальный клуб, художественную галлерею, напихать фастуфуды, игровые автоматы, всевозможные тематические магазины, пейнтбол в конце-то концов! Эх...
— Не печалься, — похлопала она его по плечу, — главное, ты почувствовал, что хотел. А как ты туда пробрался?
— Известный залаз в соседнем парке же. Шел хороший такой ливень, пришлось закрыть зонт и тихонько красться, чтоб собаки не заметили. Славно промок, но этого того стоило. Да и жарко было, быстро высох.
— А охрану не видал?
— Ночью нет, видимо потому, что за шумом дождя шаги по неизбежным кусочкам стекла и прочим камушкам не особо слышны. Но позже был момент, когда непонятно где послышались шаги, и пришлось спешно красться в какой-то ближайший вход куда-то, не знаю уж, что это было за помещение, средних размеров. Переждал там немного. Потом перестраховывался и крался как, чёрт подери, в тылу врага. Зато какой адреналин! А на рассвете видел, как чопы территорию обходили. Подумал тогда, что на выходе спалюсь, так как не очевиден был путь обратно, думал, плутать буду. И плутал, но всё обошлось, благо туман подтянулся.
— И часто ты так за адреналином куда-то лазаешь?
— Именно по заброшенным объектам? Редко, увы. Да и не все такие места одинаково впечатляют. В здании школы, например, даже с хорошим сохраном – как-то не особо интересно, ничего нового не встретишь, разве что какое-нибудь любопытное старьё в кабинете химии или в лаборатории, если повезет. А вот на заводах и всяких индустриальных объектах у меня немного другой нюанс – всякие там двигатели, станки, техника, как таковые мне не интересны. Я люблю гнетущую масштабность остывших цехов, иной раз такую ненасытную, пробирающую до самой глубины души. Даже, бывает, страшно становится, что сейчас витающий под потолком проклятый душок пролетариата схватит цепко в когти, и над рядами столов пронесёт, об каждый мордой ударит – мол, не трудился ты, как следует, не посвятил жизнь делу коммунизма,
— А спалиться доводилось?
— Однажды, и то убежали, еле унесли ноги – мой приятель и ещё двое его товарищей-отморозков. Но как это было рискованно и стрёмно! На моем любимом объекте, кстати. Есть у нас в Питере один роддом, работавший с семидесятых, а закрытый совсем недавно...
IV : НОВОДЕВИЧИЙ ОСТРОВ / LE TOUR DE MOSCOU
За недолгим разговором о заброшенных объектах парочка незаметно вышла на оживлённое шоссе. Впереди виднелся профиль моста с двумя каменными башенками, едва различимыми в темноте, и некоей большущей шестерёнкой – стало быть, его опорой. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это два разных моста, только один за другим – ближе была беспонтовая транспортная эстакада, а уже за ней старый железнодорожный мост, пропускающий под собой шоссе через две арки, и венчающийся сверху теми самыми кенотафами-ладьями; и уже правее протягивающийся над рекой длинной металлической дугообразной опорой. За всем этим добром рисовался ночной город. Йусернэйм объявил, что на мост надо бы подняться.
Хоть мост и был железнодорожный, по обеим сторонам имел узкие пешеходные проходы, прямо через маленькие арочки в тех самых башенках. Спустя несколько мгновений они уже проходили над рекой и разглядывали открывшуюся панораму, и минут пять молча стояли на середине. Вдруг он сказал:
— Знаете, зачем ещё я поднимался сюда? Я посмотрел, что конструкция этой вот всей гигантской опоры, — он обернулся и показал вверх, — ничем не ограждена в том месте, где какбы стыкуется с мостом. И по ней можно взойти туда, на самый верх, хоть она и выглядит крутовато, но всё же достаточно плоская. И я просто обязан был бы это сейчас совершить, да и вас бы пригласил, если б не прошедший дождь! Там наверху может быть очень скользко. А жаль! Светлана, вы полезли бы туда со мной, если б было сухо?
Вместо ответа она затянула его целоваться.
Они не стали возвращаться на только простелившуюся перед ними бережковскую набережную, а пошли по мосту дальше. Тишину нарушали только чеканящие её шаги грайндерсы, ступающие по перфорированным металлическим ступенькам лестницы с железнодорожного холма. Молча постояли они под красным лучом светофора, хотя траффика почти не было, и перешли дорогу ко входу в новодевичий парк.
Это оказался самый, что ни на есть, парк. Ряды деревьев скрывали проезжую часть; в разные стороны расходились тропинки из щебня, им сопутствовали белые лавочки; местами высились ёлки, раскинулись лужайки и клумбы – словом, ничего лишнего. Всё также безмолвно парочка приметила скамейку под тусклым, болезным фонарём. Некоторое время они молча посидели обойдясь даже без тактильного и зрительного контактов. И он таки спросил:
— Уже, должно быть, совсем поздний час. А вы долго ещё будете гулять?
Она взглянула на него испытующе, и помедлив, ответила:
— Долго.
— Надеюсь, я буду в состоянии проводить вас домой.
— Нет... Не нужно меня провожать.
— Как пожелаете. Ежели вы против, то и не буду.
— Я не против, — просияла она, — но я туда не собираюсь.
— Хм...
Пока он десяток секунд явно соображал вопрос, она прицелилась на него с серьёзнейшим видом:
— Ты хочешь, чтобы я ушла?
Его глаза потухли, несколько мгновений он отсутствовал, затем приоткрывшиеся губы вдруг исказились в безумную улыбку:
— Нет, Света... Я не хочу, чтоб вы уходили.
Она внимательно следила, и аккуратно продолжила:
— И у тебя нет каких-то сверхсекретных планов, осуществлению которых я мешаю?
— Нет. Более того, у меня нет вообще никаких планов.
— Значит, всё хорошо, и мы будем вместе сколько угодно?
Юзернейма, казалось, взяла лихорадка:
— Да... Вместе... — завис великовозрастный неврастеник.
— Вот и славно, Юзя! Да, будем вместе! Слышишь?! Теперь очень прошу тебя только об одном – не будь букой!
Он мигом очнулся, притянул её, и страстно вцепившись друг в друга, они отдались самозабвенной горячей ласке. Похоть, ничуть не заставившая себя ждать, вскружила головы, но тактильные ощущения рапортовали уверенно: скамейка являлась не самым подходящим театром любвеобильных действий. Они, конечно, могли бы более-менее удобно устроиться на ней аж в нескольких вариациях, но тогда со стороны это уже не выглядело бы невинно, а потому могло привлечь внимание. Мысль о поиске запасного аэродрома подле каких-нибудь кустов трезво была разжалована по тем же причинам – чай не лесная глушь. Сбавив обороты и понежившись ещё какое-то время, они оставили скамейку и продолжили путь. Только отойдя, Света заметила, что у него снова выступили и уже на этот раз пролились слёзы, но при этом глаза его были одержимы, а выражение лица стало невменяемо просветлённым.