Поход в Россию. Записки адъютанта императора Наполеона I
Шрифт:
Даву, раздраженный, обвинял Мюрата в дерзости. По его словам, безрассудная горячность Неаполитанского короля постоянно подвергает опасности его войско, и он бесполезно тратит силы солдат, жизнь и снаряды. В заключение Даву объявил, что может погибнуть вся кавалерия! Впрочем, прибавил он, Мюрат вправе распоряжаться ею, но что касается пехоты первого корпуса, то пока он, Даву, командует ею, он не позволит так расточать ее силы!
Мюрат, конечно, не оставил этого без ответа. Император слушал их, играя русским ядром, которое он толкал ногой. Казалось, будто в этих разногласиях его полководцев было что-то такое, что ему нравилось. Он приписывал эту вражду их усердию, зная что слава — самая ревнивая из всех страстей. Ему нравилась пылкость Мюрата. Так как жить приходилось только тем, что удавалось найти и все тотчас же поглощалось, то надо
Оба полководца вернулись к своим частям с прежней ненавистью в душе. Они оспаривали друг у друга войну, которая велась только во главе колонны.
Двадцать восьмого августа армия торопливо, прямо через поля, прошла широкие равнины около Вязьмы. Несколько полков фронта двигались сжатыми, короткими колоннами. Большая дорога была предоставлена артиллерии с ее повозками и походным лазаретом. Император, верхом на лошади, поспевал повсюду. Письма Мюрата и приближение к Вязьме поддерживали в нем надежду на битву. Слышали, как он вычислял во время похода, сколько тысяч пушечных выстрелов понадобиться ему, чтобы раздавить неприятельскую армию.
Такое поведение Барклая, ослабление армии, взаимные распри ее начальников, приближение решительного момента — все это беспокоило Наполеона. В Дрездене, в Витебске и даже в Смоленске он напрасно надеялся получить какое-нибудь сообщение от Александра. В Рыбни, около 28 августа, он, по-видимому, сам добивался этого. Одно письмо Бертье к Барклаю, не представляющее, впрочем, ничего замечательного, заканчивалось следующими словами: «Император поручает мне просить вас передать его приветствие Императору Александру. Скажите ему, что никакая превратность войны и никакие обстоятельства не в состоянии изменить дружеских чувств Императора Наполеона к нему!»
В этот день, 28 августа авангард оттеснил русских к самой Вязьме. Армия была измучена переходом, жаркой пылью и отсутствием воды. Спорили из-за нескольких грязных луж и даже дрались у источников, взмучивая воду, которая быстро исчезла. Император сам должен был довольствоваться грязной жижей вместо воды.
В течение ночи неприятель разрушил мосты в Вязьме, разграбил город и поджег его. Мюрат и Даву поспешили туда, чтобы потушить пожар. Хотя неприятель противился этому, армия перешла Вязьму вблизи обломков мостов. Часть авангарда вступила в бой с поджигателями, а другая часть старалась потушить пожар, что ей и удалось.
В авангард послали отборных солдат. Им отдан был приказ преследовать неприятеля по пятам до самой Вязьмы и постараться убедиться, кто были поджигатели — наши солдаты или противник? Донесения авангарда окончательно рассеяли сомнения императора насчет рокового решения русских.
В Вязьме нашли кое-какие запасы, которые быстро были разграблены. Наполеон, проезжая через город, увидал этот беспорядок и страшно рассердился. Он пустил свою лошадь в самую середину толпы солдат, свалил с ног одних, избил других, велел схватить одного маркитанта и тут же судить и расстрелять его. Но все знали, какое значение имели его слова, и что чем яростнее были его вспышки, тем скорее они проходили и сопровождались снисхождением. Поэтому несчастного маркитанта [107] спустя несколько минут поставили на колени, на дороге, по которой должен был проехать император, а возле маркитанта поместили какую-то женщину с детьми и выдали ее за его жену. Император, уже успокоившийся, спросил, чего они хотят, и велел отпустить его на свободу.
107
Маркитанты (от итал. Mercatante — торговец) имели небольшие магазины (лавки) в военных гарнизонах; в походах маркитанты и маркитантки сопровождали войска, торгуя продуктами питания,
Он еще не сошел с лошади, когда, увидел направлявшегося к нему Белльяра, боевого товарища Мюрата, в течение 15 лет состоявшего у него начальником штаба. Изумленный Наполеон подумал, что произошло несчастье, но Белльяр успокоил его и сказал, что за Вязьмой, позади одного оврага, неприятель показался в значительном числе и занял удобную позицию, готовый сразиться. Тотчас же с той и другой стороны кавалерия завязала сражение, и так как оказалась нужной пехота, то Мюрат сам стал во главе одной дивизии Даву и двинул ее на врага. Но Даву прибежал и закричал своим солдатам, чтобы они остановились. Он громко порицал этот маневр, резко упрекая Мюрата и запрещая своим генералам повиноваться ему. Тогда Мюрат напомнил ему о своем чине и о том, что время не терпит. Все было напрасно! И вот он посылает теперь сказать императору, что он не хочет командовать при таких условиях и что поэтому надо выбирать между ним и Даву!
Услышав это, Наполеон вышел из себя и закричал, что Даву забывает всякую субординацию, не признавая его зятя! Он отпустил Бертье с приказом отдать под команду Мюрата дивизию Компана, ту самую, из-за которой вышла ссора. Даву не стал объяснять причины своего поступка, но доказывал только, что был прав и что он мог быть лучшим судьей относительно местности и соответствующих маневров, и это было весьма возможно.
Между тем битва кончилась. Неприятель перестал отвлекать Мюрата, и он опять вернулся к ссоре. Запершись с Белльяром в палатке, он припомнил все выражения маршала, и кровь его кипела от гнева и стыда. Как? Он был оскорблен публично, его не признали, а Даву еще жив? И он его увидит? Что значили для него гнев императора и его решение? Он сам должен отомстить за оскорбление! Какое значение имеет его кровь? Его сабля сделала его королем, и к ней одной он обращается теперь! Он уже схватился за оружие и хотел идти к Даву, когда Белльяр остановил его, указав ему на обстоятельства, на пример, который надо подавать армии, и на неприятеля, которого надо преследовать. Он сказал ему также, что не следует огорчать своих и радовать неприятеля такой громкой оглаской.
Белльяр рассказывал, что Мюрат проклинал в эту минуту свою корону и старался проглотить обиду, но слезы досады навертывались у него на глаза и падали на одежду. Пока он так терзался, Даву оставался спокойно в своей главной квартире и настаивал на своей правоте, утверждая, что император был обманут.
Наполеон вернулся в Вязьму. Ему надо было пробыть там некоторое время, чтобы разведать, какую пользу он может извлечь из своей новой победы. Известия из центра России показали ему, что русское правительство присвоило себе наши успехи, стараясь убедить всех в том, что потеря стольких провинций являлась результатом заранее установленного генерального плана отступления. В бумагах, захваченных в Вязьме, сообщалось, что в Петербурге служили молебны по случаю предполагаемых побед под Витебском и Смоленском. Наполеон, изумленный, воскликнул:
— Как? Молебны? Они осмеливаются, следовательно, лгать Богу, как и людям?..
Первого сентября около полудня Мюрата уже отделяла от Гжатска только сосновая роща. Присутствие казаков заставило его развернуть свои первые полки. Но вскоре под влиянием нетерпения он призвал нескольких кавалеристов и сам, прогнав русских из лесу, который они занимали, прошел через него и очутился у ворот Гжатска. При виде этого французы воодушевились и хлынули в город, разделенный на две части речкой, мосты которой уже были объяты пламенем.
Там, так же как в Смоленске и Вязьме, базар, случайно или вследствие остатков татарского обычая, находился на азиатской стороне, на противоположном от нас берегу. Русский арьергард, защищенный речкой, имел время сжечь этот квартал. Только быстрота действий Мюрата спасла остальное.
Речку перешли как могли: переплывали на бревнах, лодках, переходили вброд. Русские скрылись за пламенем. Наши разведчики погнались за ними туда, когда вдруг увидали какого-то человека, бежавшего к ним навстречу, который кричал им, что он француз. Его радость и его акцент подтверждали его происхождение. Его отвели к маршалу Даву, который расспросил его.