Похоронное танго

Биргер Алексей Борисович

И его глаза закрылись.

– На носилки его, - негромко сказал кто-то.

Я оглянулся. Оказывается, когда Гущиков знак делал, это он санитаров за собой поманил.

– Что за Швеция?
– спросил у меня Гущиков.
– Что за "она"?

– Да так, - вздохнул я.
– Мечта у него была, со шведами контракт подписать и в Швецию уехать работать... А кто такая "она" - понятия не имею, кого он вообразил. Мало ли девчонок у него было...

Мишку подняли, на носилках понесли, а я тихо спросил у врача, который санитарами распоряжался:

– Доктор, как он?..

Врач поглядел на меня и ответил мрачно:

– Не жилец.

И пошел я рядом с носилками сына,

всю дорогу шел, на его лицо глядя, такое спокойное и уверенное. И лишь когда его в одну из машин "скорой помощи" положили, и дверцы захлопнулись, и машина, завыв сиреной, прочь понеслась, я по сторонам огляделся.

Весь этот ОМОН, или кто он там был, только бродил вокруг, покачивал головами и ахал. А мои все на лужайку перед домом спустились. С Константином санитары возились, руку ему обрабатывали. А Гришка сидел на капоте машины, весь грязный и закопченный, и по сторонам оглядывался. Зинка и Катерина на ступеньках веранды стояли, рядышком.

Я к Гришке подошел и за плечо его тронул. Он очнулся от забытья и проговорил, с тихим таким недоумением:

– Батя, мы их всех положили... Мы их всех положили, батя...

Тут и Гущиков к нам подошел, с ещё одним человеком. Я как на этого человека глянул, так и понял - "важняк" из Москвы, больше некому.

– Надобно отконвоировать тебя, Григорий, - сказал Гущиков.
– Для дальнейшего разбирательства. И, вообще-то, наручники на тебя надеть было бы положено, но не хочется...

– А то и одеть можете, - невесело улыбнулся Гришка.
– Я вам их для смеху порву.

Он поднялся и в сторону веранды рукой помахал.

– Жди меня, Катерина! Обязательно дождись!

Она со ступенек сорвалась, к нему побежала. Прильнула к его груди.

А Гущиков меня за локоть тронул.

– Еще одно... Вашему младшему, говорят, руку спасти не удастся. Или ампутировать придется, или будет жить с рукой вроде крабьей клешни.

– Ну...
– столько всего навалилось, что только и оставалось - шутить.
– Зато в армию не попадет, в Чечню не загремит.

– Да уж...
– Гущиков не выдержал, улыбнулся.
– А стоило бы ему в Чечню - как на курорт после такого...

А Гришка Катерину по волосам поглаживал, приговаривая:

– Да не убивайся так. Я вернусь, обещаю тебе, - и, мягко отстранив её от себя, повернулся к ждущим милиционерам.
– Ведите меня, куда надо.

Они и повели. То есть, он сам к машине пошел, а они сзади вышагивали, навроде почетного эскорта.

Я поглядел ему вслед и Катерину за плечи обнял.

– Ничего, дочка. Теперь наше дело - ждать. А это дело, я тебе скажу, нам привычное.

– И ждать совсем недолго придется. Оправдают его. Необходимая самооборона и прочее, - это "важняк", до того молчавший, будто воды в рот набрав, вдруг взял и подал голос.

– Откуда вы так твердо знаете?
– обернулась к нему Катерина.

– Знаю, потому что мне знать положено, - усмехнулся он.
– Вы ведь Екатерина Максимовна Кузьмичева?

– Да. Я самая.

– Давайте в дом пройдем, поговорим. Ведь, как я понял, вы дом почти продали?

– Да... А почему вас это интересует?

– Потому что я, среди других моих обязанностей, и представитель покупателя, в некотором роде. Так что не волнуйтесь. Как мы с домом все утрясем, так и все остальное хорошо будет.

– Да, прошу, - и Катерина в дом его повела.

А меня силы оставили и я на траву присел, среди бродящих и покачивающих головами омоновцев. Краем уха услышал, как кто-то сказал, весело хмыкнув:

– А молодцы ребята, нормально эту сволочь покрошили. Нам бы таких!

И остальные согласились с ним.

А я в небо глядел,

в чистое утреннее небо, прозрачное такое. Вона оно как повернулись! Жили-поживали, тужили, не тужили, а большой беды не чуяли. И вот, не успел оглянуться, все переломилось. Одного сына нет, второй калекой заделался, третьего то ли выпустят, то ли засудят, несмотря на все обещания "важняка"... И ведь не то, что через сто лет никто не вспомянет, как на этом пятачке они стеной встанет - через год-другой всякая память улетучится. Улетучатся наши жизни, будто их и не было вовсе. Не каждому ж, понимаешь, дано быть Высоцким, Владим Семенычем, чтобы и сама смерть его Москву тряхнула, людей объединила, и чтобы песни его до сих пор звучали, сердца наши радуя и теребя... Тоже нормальный мужик был, пил, говорят, напропалую, но ведь это и с другой стороны поглядеть можно. Я вот, тоже, пью и пью, а Высоцкого из меня никак не получается. Значит, не только в этом дело. Так чего мы дергаемся, чего себя мучаем и жизни себе ломаем, ради того, что называют "достоинство сохранить" или ради красоты женской, бабочки-однодневки, либо, там, яблочка-скороспелки, которое сегодня наливное и румяное, а завтра уже и сморщенное? Кто велит человеку невинных и невиновных защищать, какой такой закон почище уголовного? Лучше бы сидели тихо, не в свои дела не лезли, отступались, когда отступиться полезней, и не становились до срока костью и прахом, в одну секунду забываемыми...

И припомнились мне сцены последних дней. И как Мишка и Гришка в грузовичке едут, все утренним солнцем озаренные, по улице этой с голубыми тенями и сиренью отсвечивающими заборчиками, и как Мишка стоит, в ослепительно белой своей рубахе, на кувалду опершись, и хохочет во все горло, голову запрокинув, и как от реки идут втроем мои сыновья, и земля с радостью их могучему шагу внемлет, и солнце в их фигурах и волосах играет, а они такие радостные и победоносные, первый напор бандитов разгромив, и вся жизнь кажется им подвластной...

И больно стало мне, донельзя больно, что больше такого не будет. А вместе с тем, эти воспоминания теперь такими драгоценными казались, почище любых бриллиантов, что я, по-своему, счастливым себя почувствовал, что такие моменты в моей жизни были... Все отдать можно в спасибо за то, что раз такое увидел, что порадоваться великой радостью успел... И что до самого конца эта память теперь со мной останется... А как мой срок выйдет, и зароют меня, и земного следа не останется, так я Николаю Угоднику эти воспоминания выложу: вот, мол, теплый наш заступниче, сберег, что имел, ты уж похлопочи перед Господом за меня и родных моих, какие мы там ни есть грешные и никчемные...

Только тут я спохватился, что Зинка уже какое-то время надо мной стоит.

– Ну что, Зинка?
– сказал я.
– Как жить будем? Дедом с бабкой?

Она хотела ответить что-то, но вдруг заплакала. И тоже на траву присела.

– Мишка...
– всхлипывала она.
– Мишенька...

А я смотрел, как Константина в машину "скорой помощи" провожают - в больницу увозят, руку ремонтировать, думал о Катерине, договаривающейся сейчас с этим "важняком", о том, что если внук будет, то надо будет Михаилом назвать... Впрочем, это Гришка с Катериной и без меня сообразят... И жизнь казалась одновременно и пустой, и полной. Пустой - потому что какой же ещё ей казаться, в разоренное это утро, расшитое прохладным золотом, безразличным к людским бедам и радостям? Когда перед глазами это поле Куликово, будто и впрямь новая татарва на Русь нахлынула, и сыновья мои, наподобие древних богатырей, на рубеже эту татарву встретили? И полной потому что такая бесконечность в ней разворачивалась, что только жить и жить...