Похороны викинга
Шрифт:
– Мы трое, конечно, собираемся быть вместе, – сказал Майкл. – И не хотим разлучаться с американцами. Мы охотно пойдем в первый полк. Сможем мы об этом просить у начальства?
– Десять франков будут убедительнее, чем просьбы шести человек, – ответил Болдини. – Выкладывайте деньги, и я устрою так, что мы все попадем в первый… Зачем только беспокоиться из-за американцев? Некультурные и невоспитанные люди.
– Мы будем их воспитывать, – успокоил его Майкл.
Мы дали ему десять франков, и он отправился налаживать дело.
Были мы ему обязаны тем, что остались вместе, или нет, я не знаю. Он, может быть, действительно, дал взятку караулу, а может быть, просто сообщил, что мы шестеро хотим попасть в первый полк. А может, он никому ничего не говорил, и то, что нас не разделили, было просто делом случая.
Когда нас выстроили, чтобы вести на станцию, я оказался рядом с Сент-Андре, позади Майкла и Дигби. Соседняя четверка состояла из Хэнка, Бедди, Болдини и некоего швейцарца Мари. Этот Мари неплохо говорил по-английски, он когда-то был швейцарским гидом и поэтому знал несколько языков и был неглуп. К нам он привязался, потому что любил англичан и джентльменов, как он сам наивно заявил, вскрывая этим сущность своей бывшей профессии. А в общем он был приятный и хороший парень.
На станции Оран мы сели в самый разбитый, тихоходный и печальный поезд из всех, когда-либо передвигавшихся при помощи пара. Этот образчик передвижного состава Западно-Алжирской железнодорожной компании шел от Орана на Сиди-Бель-Аббес со средней скоростью десять миль в час. Несмотря на новизну пейзажа и населения маленьких станций, это путешествие быстро нам надоело.
Наши две четверки и еще двое немцев оказались втиснутыми в одно купе. Мы убивали время болтовней и заставляли Болдини рассказывать истории об Иностранном легионе.
Это было похоже на сон. Голое купе третьего класса, поезд, медленно ползущий по Африке, я с моими братьями почему-то в компании с двумя американцами неизвестной профессии, бывшим офицером континентальной армии, двумя немцами-рабочими, швейцарским гидом и помесью итальянца с индусом, и, наконец, рассказы Болдини, более фантастические, чем сказки «Тысяча и одной ночи».
Я был очень удивлен медленно развертывавшимся передо мной пейзажем. Это была не пустыня и не джунгли, как можно было ожидать, а возделанная страна полей, фруктовых садов, ферм и цветников. Только к концу нашего путешествия появились песчаные дюны. Это были передовые посты пустыни. Негритянские и арабские мальчики приносили на станциях великолепный виноград, апельсины и фиги. Все это стоило очень дешево.
– Это дело, – заметил Дигби, всегда любивший фрукты. – Надо надеяться, что в Сиди-Бель-Аббесе они будут не дороже.
– Да, – сказал Болдини. – Если весь свой доход отдавать целиком на фрукты, то можно каждый день покупать немножко.
Полпенни в день на фрукты это не слишком много, но если эти полпенни составляют весь доход, то картина резко меняется.
Вечером мы приехали в Сиди-Бель-Аббес, где были выстроены во фронт на платформе, приняты сержантом и несколькими капралами и в обычном порядке четверок выведены на улицу. Около станции стояла группа унтер-офицеров и внимательно рассматривала всех проходивших.
Город произвел на меня впечатление Испании, может, потому, что была часто слышна гитара и среди невероятно смешанного населения резко выделялись испанки в черных мантильях и с высокими гребнями. Мы вступили в город через широкие ворота в огромном бастионе и окунулись в смесь востока и запада. Статные и медлительные арабы, изящные француженки, омнибусы и верблюды, полуголые негры и одетые с иголочки французские офицеры, толпы изможденных рабочих-европейцев, сотни солдат, негры, девицы легкого поведения, негритянские мальчики с пачками газет, европейские школьницы с косичками, испанцы, французы, алжирские евреи, левантинцы, мужчины и женщины библейского типа и мужчины и женщины с бульваров Парижа, спаги, тюркосы и арабы-полицейские в белой форме.
Не менее смешанной была и архитектура домов. Рядом со сверкающей белой мечетью – шумные, парижского типа кафе, рядом с огромными витринами европейских магазинов – арабские дома с закрытыми ставнями. Резные балконы перемежались с башнями казенного европейского стиля, украшенными часами, и цветные мозаичные стены были покрыты объявлениями и афишами. Мавританские своды и французские газетные киоски и фонарные столбы. Восточные базары и западные отели. Словом, самая невероятная путаница.
Почти по всем улицам были посажены аллеи пальм и маслин. Они помогали арабской архитектуре и мавританским мечетям в их неравной борьбе против вторжения Запада, в борьбе за романтику Востока против утилитарности Европы.
«Ла илла иль алла», – кричал муэдзин с высокой башни, и одновременно с ним внизу кричали разъяренные, ссорящиеся испанки, гикали негры, сидящие на козлах огромных фур, переругивались с арабами полицейские и громко смеялись французские солдаты.
Был слышен запах восточной еды и западного вина, запах дыма от костров из верблюжьего навоза и запах пачулей, запах восточных специй и западной кухни, грязных восточных мужчин и слишком надушенных европейских женщин.
Повернув с одной из главных улиц, мы вошли в переулок между бараками кавалерии спаги и бараками Иностранного легиона.
Сквозь решетки огромных железных ворот мы увидели необъятное трехэтажное здание, выкрашенное в ярко-желтый цвет, и перед ним – широкий пустой плац.
– Наш колледж, – заметил Дигби.
По обе стороны ворот стояли помещения караула и гауптвахта. Мы вошли в маленькую калитку у ворот. Часовой, сидевший на длинной скамье у караульного помещения, встретил нас без особого восторга. Караульный сержант вышел нам навстречу, осмотрел нас, закрыл глаза и ушел, качая головой.
Вокруг нас собралась группа людей, одетых в белую форму с широкими синими поясами.
– Боже ты мой, – сказал один из них. – Этот прохвост Болдини вернулся. Очевидно, он ничего не сумел сделать. Такой же дурак, как и подлец.
Болдини притворился глухим.
Тогда к нам подошел единственный в своем роде человек. Я никогда в жизни не видел второго такого. У него не было никаких достоинств, кроме храбрости. Он пришел из полковой конторы – мрачный, широкоплечий, с лицом и фигурой профессионального боксера, со свирепыми глазами. С шеей и нижней челюстью бульдога и двумя резкими морщинами между черными нависшими бровями. Это был сержант-мажор Лежон.