Похоть
Шрифт:
Но Хэмилтон не хотел становиться пациентом. Он вышел от врача, заметил, что археологи вернулись с раскопа. Ему показалось, что все они — и Бельграно, и Лану, и Винкельманы — посмотрели на него странно: с той же отстранённостью, что и Хейфец. Они словно уже считали его покойником, но покойником особым — чумным или прокажённым, к которому и приближаться-то опасно.
Долорес Карвахаль и Арчибальд Тэйтон на ужин не пришли, Мелетия сказала, что они ушли на набережную. Карвахаль
— Так для него и лучше, — устало кивнул Гриффин. — В Лондоне скажем, что она стала жертвой несчастного случая, и никто ни о чём не узнает.
Ужин прошёл в молчании. Обычно в застольных беседах археологов мелькали упоминания то найденной в Сузах терракотовой головы сфинкса от акротерия, то камня с посвятительной надписью Акматида-лакедемонянина, победителя в пятиборье, мог возникнуть и спор о каких-то фрагментах бронзовой печати из яшмы с изображением льва, но сегодня все они как воды в рот набрали.
Почему? Почему он молчат? Стивен оглядывал эти уже привычные ему лица. Да, помощь тут невозможна, сочувствие нестерпимо, надежда несбыточна, но их молчание резало ему уши. Стивен покосился на Винкельманов. Что они говорят о нём, пока его нет? Жалеют? Смеются? Презирают? Он перевёл взгляд на Гриффина. Профессор был мрачен, но на него тоже не смотрел. Бельграно то и дело подливал себе местного вина, Сарианиди ел за двоих, Рене Лану молча отщипывал по кусочку местного лаваша, макал его в местный мёд и отправлял в рот. Хейфец пил кофе, заедая его чёрным хлебом с маслом.
Их молчание не нравилось Хэмилтону почти так же, как раньше раздражали их пустые разговоры. Это безмолвие будто окружало его незримой стеной начинающегося одиночества, замыкало в вязком круге тяжёлых мыслей, словно затягивая на его шее невидимую петлю.
Эпилог
Надежда Арчибальда Тэйтона на чудо не оправдалась. Галатея, нёсшая в своих венах смертельный яд, отравила им и Стивена. Узнав об этом, Тэйтон повторил своё обещание финансировать его лечение. При этом, несмотря на явное огорчение из-за случившегося, спонсор экспедиции на глазах хорошел и поправлялся. Уже на похоронах своей супруги он казался свежим и бодрым, выглядел едва ли на тридцать, весь светился, а на следующий день бестактно сообщил коллегам, что собирается снова жениться, и притом немедленно.
Рамон Карвахаль скривился, но ничего не сказал, явно будучи подготовлен к этому заявлению. Бельграно и Лану с улыбками поздравили коллегу, Спирос Сарианиди даже спел какую-то эпиталаму по-гречески. Берта Винкельман обняла Долорес и по-мужски пожала руку Тэйтону, её муж и Гриффин тоже пожелали молодым счастья. И Хэмилтон принудил себя сказать несколько слов поздравления.
После он тихо покинул всех и вышел в сад. Ещё несколько дней назад все было иначе: его жизнь наполняла Галатея, казавшаяся осуществившейся мечтой, воплощением счастья. Но мечта обманула, ангел оказался демоном и теперь скалил из бездны ада свои острые зубы и хохотал, хохотал над его обманом, нелепым просчётом, глупой одураченностью и обречённостью. Да, в мышеловку никто не кладёт горечи и соли, но лакомство.
Хэмилтон понял, что просто, как глупая рыбёшка, клюнул на дьявольскую приманку, легко пожертвовал всём ради страсти, но страсть только прикидывалась наслаждением, а оказалась болотом, которое будет медленно и мучительно засасывать его, пожираемого страшным недугом. Но кто бы мог рассмотреть эти силки?
Впрочем, этот чёртов медик в чём-то прав. Итальяшка миновал их, и французик не попался. Что их спасло? Если разобраться, та самая нелепая мораль, которая, хоть и лишает некоторых сладких удовольствий, всё же надёжно защищает от дурных крайностей. Бельграно говорил, что вполне может спать полгода один. Это не комфортно, да, зато он будет жить. А его великая страсть оказалась велика только глупостью.
Однако эти мысли не волновали Хэмилтона. Его не волновало уже ничего. Он ничего не хотел. Ни просыпаться по утрам с мыслью о Галатее, ни видеть этих людей, ни мучительно долго умирать. И он не будет ничего этого делать.
Хэмилтон неожиданно вздрогнул. Он стоял у самого обрыва, там, где лежало тело Галатеи, им же поверженное, и на зелёной траве остались пятна крови, коричнево-бурые, как грязь. Странно, но понимание того, что именно его рука убила Галатею, тоже ничуть не волновала его. Он просто устал, а ничто так не утомляет, как ожидание поезда, особенно когда лежишь на рельсах. И он не будет ждать этого поезда. Пока нам подвластна смерть, мы никому не подвластны. Никто не может навязать нам мучительную жизнь.
Хэмилтон остановился на краю пропасти и с неожиданной насмешкой подумал, что смерть его будет теперь больше заботить Хейфеца, чем его самого. Медику придётся суетиться, возиться со вскрытием и прочей дрянью. Вот пусть и возится.
А что нужно сделать ему, Стивену? Шаг. Всего один шаг.
Хэмилтон шагнул в бездну.