Похоть
Шрифт:
Но первые же слова, вырвавшиеся из горла пришедшего в себя Арчибальда Тэйтона, были словами яростного проклятия.
— Мудак! Придурок! Слепой баран! Пень с глазами! Лопух! Бездельник! Недоумок! Остолоп! Дятел! Лох! Бестолочь! Кретин!!! — весь этот поток брани, в котором, к тому же встречались порой и вещи совсем уж не для женских ушей, выливался, к изумлению Аманатидиса, вовсе не на голову Стивена Хэмилтона, а на Дэвида Хейфеца, торопливо упаковывавшего в аптечку какую-то ампулу и ищущего там что-то ещё.
Медик, всё ещё под градом площадной ругани, присел к столу, деловито наполнил аптечную пластиковую стопку чем-то жёлтым, и воздухе остро запахло кошачьей травой. Хейфец залихватски опрокинул в себя стопку, скривился, потом, пробормотав: «Господи! Помоги мне встать на ноги — упасть я могу и сам», поднялся и подошёл к Хэмилтону, походя вежливо попросив Тэйтона заткнуться, что тот почему-то моментально и сделал, обессиленно плюхнувшись в кресло, предательски под ним заскрипевшее.
Хейфец впился глазами в Хэмилтона.
— Воистину, есть три способа говорить с дураком. Жаль, что ни один не работает, — дыша валерианой, прошипел он. — Юноша, я ли не говорил вам, что список того, что в жизни можно попробовать, гораздо короче того, что пробовать не следует? — Лицо медика исказилось в злобное рыльце средневековой горгульи, — я ли не говорил вам, чтобы вы не лезли в чужую семью? Я ли не твердил вам, чтобы вы не смели подниматься на третий этаж и не пытались встретиться с миссис Тэйтон? Я ли не уверял вас, что тот, кто пытается наставить рога другому, рискует неоправданно и страшно? — Хейфец взвизгнул, но заставил себя успокоиться. Помолчав минуту, он вздохнул и вяло договорил, вложив в голос толику надежды. — Но, может, я всё же не прав? Может, вы всё же просто солгали? Нет? Вы действительно стали её любовником?
Хэмилтону претил этот дурацкий спектакль, и он просто высокомерно кивнул, ничего не ответив медику.
Тэйтон что-то прорычал, и это явно была новая порция ругани, адресованная Хейфецу.
Тот, игнорируя поношения, склонился к Хэмилтону.
— Ну, пусть так. Но, надеюсь, вы были умны и осторожны? Вы действительно переспали с Галатеей, и… простите, тут дамы… без всякой защиты?
Хэмилтон растерялся. Нелепое представление Тэйтона и Хейфеца сбило его с толку. Медик с досадой продолжал:
— Ой, вэй, чует сердце. Чует беду. И когда успел, а? Парадокс, но самыми изобретательными в любви оказываются именно те, у кого меньше всего ума. Почему так?
Аманатидис осторожно приблизился и склонился к доктору.
— Правильно ли я догадался?
Хейфец обернулся к полицейскому.
— Конечно, у вас понимание на физиономии написано, — грубо кивнул медик и нервно утёр манжетой рубашки потный лоб. — Но каков дурак-то, боже мой…
— Это, конечно, делает надежду синьорины Карвахаль более здравой и осмысленной, — распрямился Аманатидис. — Итак, хрупкое здоровье миссис Тэйтон… Как я понял, страдала она вовсе не от простуд и ангин?
Хейфец какой-то странной, шарнирной походкой поплёлся по гостиной и с размаху плюхнулся на диван. Несмотря на явное раздражение и нескрываемый гнев, вид у него был расстроенный и совсем больной.
— Возможности медицины безграничны, господин Аманатидис. Ограничены только возможности пациентов, — пробормотал он наконец. — Долг врача — продлевать пациенту жизнь, но я продлевал умирание. Миссис Тэйтон была ВИЧ-инфицирована. По моим прикидкам, уже семь лет.
Глава девятнадцатая
Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего.
И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек.
Аманатидис снова с силой сжал челюсти. Что же, кое-что прояснилось. Теперь ему стал понятен намёк Карвахаля. Тот пытался заставить его думать в правильном направлении. Почему удивилась, увидев труп, Долорес Карвахаль? Да потому, что знала, что дни миссис Тэйтон и без того сочтены, и Арчибальду нет никакого смысла убивать её. Проще было подождать. Почему Карвахаль оставил сестру в покое и даже позволил ей встретиться здесь с влюблённым в неё Тэйтоном? Потому что знал, что рано или поздно Тэйтон овдовеет. Почему заорал, встретив на лестнице Галатею Тэйтон, Франческо Бельграно? Не потому ли, что знал о болезни Галатеи? Не потому ли до дрожи перепугался Рене Лану?
Однако так ли? Ситуация порождала новые вопросы, тем более что, услышав Хейфеца, Бельграно побледнел, почесал шевелюру и отрешённо пробормотал:
— Вот тебе и на… Так она… Вот ужас-то. Я еще и смотрю, глаза-то у неё как у дьявола, вроде улыбается, а смотрит так, словно удушить хочет, — он смотрел на край стола, тараща глаза, но явно ничего не видя. — И ведь точно накануне смерти, как чёрную метку, эпитафию ей вырыли. Вот странно-то…
— Чего именно странно? — уточнил полицейский.
— Я только… — итальянец растерялся, бросил жалкий взгляд на Арчибальда Тейтона и умолк.
— Что странного вы тут увидели? — не отставал следователь.
Бельграно всё ещё мялся, не решаясь сказать. Ему помог Рене Лану.
— Франческо говорит об эпитафии, я же вам рассказал, что расшифровал надпись…
Тэйтон поднял голову, нахмурился и растерянно пробормотал.
— Расшифровал? А мне Лори сказал, что ни ты, ни Спирос не могут прочесть.
— Вам не могли прочесть, — вежливо поправил его Франческо Бельграно, — а так, разумеется, прочитали. «Из ничего жизнь снова возвращается в ничто, и злой жребий вдруг уничтожает в июне цветущую жизнь и от неё, лежащей здесь, остаётся лишь одно пустое имя — Галатея». Лану, как прочёл это, так сразу, натурально, решил дураком прикинуться.
— Как-как? — Арчибальд Тэйтон резко поднялся. — Прочтите ещё раз! — потребовал он.
Бельграно повторил, демонстрируя отменную память.
— Ты теперь можешь не тратиться на эпитафию, Арчи, — буркнул Хейфец.
— А ты заткнись, слепой крот, у тебя под носом, — снова взвился Тэйтон, — под самым носом… Куда ты смотрел?
— Да причём тут я? — злобно возмутился в ответ Хейфец. — Чего ты от меня хочешь? Не мог же я посадить её на цепь и привязать к кровати, как собаку к будке! А это был единственный способ остановить её.