Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта
Шрифт:
Я ответил, что лучше пусть меня прикончат поскорее, пусть хоть на медленном огне из меня жаркое жарят, чем гнить здесь до скончания века. Смерть была бы мне в радость.
— Я пришел подготовить тебя к смерти, — и он протянул мне облатку.
— Пошел к черту! — заорал я. — Плевать я хотел на твое отпущение. Ты и сам в преисподнюю угодишь.
— Верно, сынок, — вздохнул достойный пастырь, — только ты пешком, а я в карете. Охота тебе на спине волочить мешок с грезами своими? Прими отпущение, и я тебя так и быть рядом посажу.
— Черт с тобой, благословляй!.. Чтоб тебя громом разразило!
Так позволил я свершить соборование и принял облатку. Чуть погодя стала меня одолевать дрема, и не видел я больше гайдамацкого попа.
Белый голубь
В глубоком сне я увидел ту же темницу, ошейник и кандалы, сковывавшие меня по рукам и ногам. Но вместо тусклого светильника, прежде разгонявшего мрак подземелья, сверху шло какое-то непонятное сияние: с тяжким трудом поднял я голову и различил странную женскую фигуру. Ее снежно-белое одеяние источало свет, а голубое покрывало искрилось, как звездное небо. Венец на голове был словно молодая луна, но всего ярче светился лик, светился так ярко, что я не дерзнул взглянуть на него. На руках она держала младенца, он прижимал указательный палец к губам.
Я решил, что это Мадонна, сама Пресвятая дева спустилась ко мне. Но когда она поцеловала меня и назвала по имени, узнал я нежный и кроткий голос: Мада, моя несчастная, забытая, покинутая мною жена. Я стыдился цепей, приковавших меня намертво. Спроси она, кто подарил мне эти оковы, и что я отвечу? Прекрасные глаза прекрасной женщины, которые оторвали меня от тебя!
Но она ничего не спросила, только улыбалась все время и говорила таким знакомым кротким, задушевным голосом: «Бедный мой Баран, в какую беду ты попал! Не печалься, мы спустились освободить тебя. Я живу теперь в господнем раю и расскажу тебе, как попала туда. После рождественского сочельника я ждала гостя в „вифлеемскую колыбель“ и тихо молилась перед подаренным тобой образком девы Марии. Вдруг услышала знакомые шаги. Не твои, а моего отца. Я хотела спрятать образок, знала: если отец заметит, разгневается немилосердно. Хотела я отбросить его, но почувствовала такую боль в сердце, что только и смогла обеими руками прижать образок к груди. Вошел отец — я едва узнала его: лицо располосовано, один глаз выбит. „Твой Баран нас предал“, — прохрипел он, и кровавая дыра на месте выбитого глаза смотрела страшнее зрячего. Я хотела тебя защитить, воскликнула: неправда, не мог он это сделать! „Ты с ним заодно, — прошипел он, — что ты держишь на груди?“ Лгать я не стала и ответила: образок Пресвятой девы. „Подарок бердичевских монахов“, — закричал отец, схватил меня за волосы, пригнул на колени: я услыхала свист сабли и… на меня словно небеса рухнули».
На горле светлой женской фигуры увидел я красную полоску, похожую на узкую ленту, — в центре драгоценным камнем горело ярко-алое пятно.
— А в следующий миг я очутилась на небе, где всякая боль сразу превращается в блаженство. Тайны небесной жизни я тебе открыть не могу. Но я попала гуда не одна. Там родился наш ребенок, взгляни. Это твой ангел, он запросился к тебе спасти от жестокой опасности.
Она протянула ко мне младенца, его ручонка обхватила оковы, и они рухнули. Но толстый ошейник он не смог обхватить и переломить надвое. Тогда он схватил обеими ручонками страшное кольцо и разом вырвал из стены — такое дело оказалось бы не под силу и двадцати четырем лошадям.
— Ох, дорогой мой сыночек, — приговаривал я, целуя его крохотные ручонки. — Если дано тебе столько силы, ухвати меня за чуприну и возьми туда, к себе, в свой дом.
Младенец вновь прижал указательный палец к губам в знак того, что ему нельзя говорить. Вместо него ответила мать:
— Нет, мой дорогой Баран, ты не можешь быть с нами. Еще много тебе предстоит испытаний здесь, в долине скорби, пока не свершишь ты истинно доброго деяния, чтобы кто-нибудь от всего сердца сказал: да вознаградит тебя господь! Ты попадешь на небо за одно-единственное доброе дело, а не за сотню паломнических странствий
И вот лучшее доказательство моей греховности: я еще жив, а поскольку у меня и не будет возможности свершить то единственное доброе деяние, за которое вознаградил бы меня господь, то я и не увижу никогда ангелочка моего и жену мою Маду.
Видение поманило меня, и я последовал за ним. Младенец коснулся стены, и камни раздвинулись. Светилась фигура Малы в каменных коридорах, когда мы подымались и спускались по бесчисленным ступеням в каких-то катакомбах, не то в лабиринте. Вдруг кончились жуткие каменные проходы, и мы очутились в лесной чаще, где замшелые стволы стояли так плотно, что меж ними с трудом мог протиснуться только один человек. По земле скользили белые одежды Мады, а там, где они касались травы и цветов, оставался светящийся след. Мало-помалу я начал отставать; она словно летела, а мои ноги были налиты свинцовой тяжестью. Мада устремлялась все дальше. Человеческий силуэт расплылся в закатный отблеск, что мерцал сквозь длинную просеку в густом лесу. В лицо пахнуло свежим воздухом, и я проснулся.
Я находился посреди густой дубравы. Откуда-то издали проникал меж деревьев отсвет вечерней зари. На мне были те же лохмотья, в которых я шел из Бердичева в Лемберг. Только на сей раз не для маскировки. И костыль лежал рядом — но пустой.
Я поплелся в том направлении, откуда шел свет, и выбрался на опушку. Ни вблизи, ни вдали не видать было человеческого жилья. Я находился, вероятно, в нескольких днях пути от польского стольного града — места моего взлета и позорного падения. Оглядев лохмотья, в которых я вышел из монастыря, я легко мог бы поверить, что все лембергское приключение — лишь дурной сон. Если б не контрдоказательство: толстый ошейник, что не поддался ручонкам ангела, прочно обхватывал мою шею.
(— Да, знаменательная история, — задумчиво проговорил князь. — Чудесное освобождение злодея провидением небесным.
— Мое мнение такое, — поморщился советник, — все произошло далеко не так сверхъестественно, как это следует из рассказа обвиняемого. Вернее всего, гайдамацкий пастырь, подкупленный княгиней, освободил его из темницы. Кандалы-то он сумел распилить, а с железным ошейником ничего не вышло. Потом хитроумная княгиня нашла способ доставить мошенника в лесную чащу, да и нищенские лохмотья подбросила.
— Тем не менее, — упорствовал князь, — я настаиваю, что все произошло так, как поведал reus, иначе и быть не могло. Известно, что знаменитые разбойники с помощью руки нерожденного младенца разбивали оковы и замки и даже становились невидимыми. Умудренный в криминалистике припомнит немало подобных казусов.)
— Я остаюсь при своем утверждении, — взял слово обвиняемый, — так как с той минуты, куда бы я ни шел, на моем левом плече сидел белый голубь. И все время ворковал, шептал мне на ухо. Поверну я голову посмотреть на него — он перелетает на правое, хотя предпочитал сидеть на левом плече.
(— И сейчас белый голубь сидит на твоем плече? — осведомился князь.)
— Нет его больше со мной, — горько вздохнул обвиняемый. Позднее расскажу, как я потерял его.
(— Спасение произошло явно благодаря чуду господню, — решил князь. — А стало быть, jus humanum [25] не должен противоречить gratia divina. [26] Значит, этот грех обвиняемому не засчитывается.)
Часть четвертая
У КРАСНЫХ МОНАХОВ
25
Человеческое право (лат.).
26
Милость господня (лат.).