Поиск-84: Приключения. Фантастика
Шрифт:
— Юрий Степанович, вы ведь давно знали Гурьева?
— Что значит — «знал»? Наша профессия такая: приходится контактировать с десятками людей. Но это вовсе не означает, что всех знаешь.
— Я понял. Как давно у вас начались контакты с Гурьевым?
— Года четыре. Но носили нерегулярный характер — прошу отметить.
— То есть вы ничего конкретного про Гурьева сказать не можете?
— Почему не могу? В работе актера главное знаете что? Наблюдательность. Надо внимательно смотреть на всех окружающих. Вдруг подметишь какую-то такую черточку, которая пригодится тебе в следующей роли. Или вы думаете, что для того, чтобы исполнить роль, достаточно прочитать сценарий? Каждую роль приходится создавать по частичкам — как вот у вас делают фоторобот. А все возможные варианты хранятся в вашей черепной коробке.
— И удалось вам обогатить память, наблюдая за Гурьевым?
— Что значит — «обогатить»? Я просто впитывал впечатления. Черт его знает, пригодятся они мне когда-нибудь или нет. Я их собрал и храню. Хотите, я покажу, как Гурьев ходил? Если мне придется играть такого, знаете ли, удачливого бодрячка, который всегда всем нужен, вечно спешит и приходит через полминуты после того, как его отсутствие заметили. Он ходил вот так… У вас папки нет? Гурьев всегда почему-то ходил с папкой — знаете, такая, для деловых бумаг, хотя какие у него деловые бумаги? Носил там журнал «Химия и жизнь». Он всегда читал в транспорте журнал «Химия и жизнь».
— Что, Гурьев увлекался химией?
— Не знаю, во всяком случае, это больше ни в чем не проявлялось. Так вот, папку он держал вот так, пальцами, в прямой руке, чуточку ею помахивал, корпус вперед наклонен, кажется, если резко остановится — упадет.
— Как вы думаете, Гурьев был хорошим человеком?
— Это слишком общее определение. Я не знаю, что такое хороший человек. Он часто делал вещи, для окружающих не слишком приятные, но умел это загладить. В общем, сальдо положительных и отрицательных качеств было у него положительным. Простите каламбурчик.
— А с коллегами он не ссорился, не скандалил?
— У нас как-то не принято скандалить. Нас работа на другое настраивает. Конечно, случаются конфликты, без этого не обойтись. Тем более что нервы от такой работы немножко гудят. Вот, кстати, как раз накануне того происшествия было — рассказываю исключительно для того, чтобы у вас о Гурьеве полное впечатление было. Часов около двенадцати я спать лег, а окошко открытым оставил. А они — Гурьев и Роберт Карабанов — видимо, домой шли. И Гурьев говорит:
— Не вешай мне на уши макаронные изделия, — он любил иногда в разговор вульгаризмы вставлять, — это был твой приятель. Я его по одежке узнал.
А Роберт Иванович отвечает, причем говорит как-то неуверенно, словно в изрядном подпитии, хотя все знают, что он не пьет. Совсем. И не то, чтобы врачи запретили, или какие неприятности случались. Принцип такой у человека замечательный. Даже на празднике тарелки не пил, хоть там-то уж вроде положено разговеться.
Потапов сделал паузу, он ждал вопроса Герасима, он рвался пояснить, что же такое «праздник тарелки», но Герасим молчал. Он был сыт по горло киножаргоном, которым особенно старательно пользовались впервые участвующие в съемках, и он не хотел никаких пояснений от Потапова. Никаких, непосредственно не связанных с делом. Потапов не просто объясняет, он просвещает, небрежно-покровительственно приобщает к знанию. Если надо будет, Герасим сумеет узнать про праздник тарелки и любой другой праздник тоже.
Герасим молчал, но удержаться, не побрякать лишний раз эрудицией Потапов не мог:
— «Тарелка» — это такой обычай. В первый день съемок перед кинокамерой разбивают тарелку. И, естественно, устраивают банкет. А черепки режиссер собирает. Когда все будет кончено, тарелку склеят.
— И по этому поводу тоже будет банкет? — Герасим не позволил себе прямой иронии, и он старательно сохранял серьезность. Но на самом-то деле вопрос был ехидный, и Герасим обрадовался, увидев растерянность Потапова — «кто его знает, что там надо делать». До склеивания тарелки он еще не дошел. Поразмышляв немного, Потапов сказал:
— Так вот, Роберт Иванович отвечает: «Так, выходит, второй — это я?» Только не подумайте, что я подслушивал. Просто окно открыто, говорили они громко. Они остановились, наверное Гурьев прикурил — он следующую фразу половиной рта сказал; сигарету зубами держал:
— Надеюсь, что нет, Робби. Думаю, что на такую подлость ты еще не способен, — это он своему другу! — А кто был второй — выяснят. С нашей помощью.
И они дальше пошли. Вместе. Только я не хочу, чтобы вы Роберта Ивановича стали подозревать. Гурьев такими словами, как «подлость», кидался запросто. Они и на последнюю съемку вместе пришли, я специально внимание обратил.
— Юрий Степанович, а сами-то вы что думаете о смерти Гурьева?
— Я думаю, случайность. Очень несчастливая случайность.
Капитан из угрозыска высыпал на стол горсть стреляных гильз — чуть порыжевших, со рваными лепестками у входного отверстия.
— Все от холостых, — прокомментировал он, — весь холм облазил. Да и не дурак же ОН: после такого выстрела затвор передергивать.
— Ладно, и на том спасибо, — вздохнул Герасим, — на сегодня все.
Капитан промокнул платком лицо, надел фуражку, попрощался с Герасимом и вышел. Рука у него тоже была мокрая.
В избу зашел старик Зайцев.
— Чо, Гера, по чаям вдарим?
— Вдарим, — согласился Герасим.
Старик быстро принес разномастные чашки, старенький электрочайник.
— Дед, вы у какого моста-то засаду устраивали? — как приятно, подумал Герасим, что есть вопросы, ответы на которые не надо ни заносить в протокол, ни анализировать.
— Дак у нас один здесь мост-то, через Зерну.
— Я думал, может, раньше еще где был.
— Не, мост у нас всегда один.
Мотивы. Ревность у Никитина. Зависть у Синюшина. Теперь выясняется, что и с Карабановым у покойного были какие-то трения. Хотя живут же на свете сотни тысяч неудачливых влюбленных, и, самое главное, их удачливые соперники тоже живут. И всегда там, где есть первый, победитель, есть и оставшийся позади.
Всех подозревать нельзя. А придется, потому что среди честных людей есть негодяй, по вине которого осталась незаконченной последняя роль Константина Гурьева.