Поиск-84: Приключения. Фантастика
Шрифт:
— Хотел бы я знать, о чем вы сейчас думаете, — процедил сквозь зубы Георгий.
— А вот этого, голубчик, вы больше никогда не узнаете, — все так же ласково проговорил Краснопольский. — Не ждите. Дар ваш исчез. У меня это случилось сразу после опубликования статьи. Как отрезало. А расстраиваться не стоит. Право, ни к чему. Голос этот, мысли чужие — неэтично, знаете ли, к тому же мистикой попахивает. А без мистики жить легче. Вы это, батенька, быстро поймете.
Вошла Нина, катя перед собой столик, уставленный чашками.
— А у меня кофе готов, — проговорила она прекрасным утренним голоском. — Будете пить, мужчины?
Точно Сократ цикуту, медленно и с достоинством, выпил Георгий обжигающе-горячий напиток.
— Ага! Не ждали! Не ждали! — раздался веселый голосок Гортензии Каллистратовны. — А мы здесь! Ну-ка, поите и нас кофе!
За ее плечом виднелось усталое лицо Петра.
— Кофе? — сказала Нина. — Кофе я сейчас заварю. Придется пять минут подождать.
И она направилась на кухню.
— Замечательно, — пропела Гортензия Каллистратовна. — А я между тем переоденусь.
И она прошла в свою комнату.
Краснопольский молча встал, молча пожал руку Георгию, молча проследовал за женой.
И остались двое: Петр, весь превратившийся в широко раскрытый от удивления рот, и Жорка-драконоборец, томно отдыхающий после ратных трудов на широком диване.
— Чего это он с тобой по петушкам? — спросил наконец друг детства.
— Петр, нам надо поговорить. Понимаешь, Нина…
— Погоди, ты его дожал?
— С Глебом Евстигнеевичем мы беседовали. Но нам с тобой надо о другом.
— Почему о другом? Ты скажи, чем дело кончилось?
— Ну, хорошо. Видишь ли, когда я посвятил Глеба Евстигнеевича в разговор с Преклонным, он все отрицал. И очень логично отрицал. Я ему поверил. Преклонный — ничтожество. Такой соврет — недорого возьмет.
— Постой. А голос? Ну, дар твой, елки-палки! С ним-то что?
— Ах, голос… Он, понимаешь ли, как бы тебе сказать… Ну, словом, не всегда появляется. Очень редко появляется. Да и не голос это, а так, знаешь ли, предчувствия. У кого их не бывает? Я вчера немного преувеличил… В пылу. Каюсь.
— Та-а-а-ак, — Петр потянул это слово бесконечно долго. — Та-а-ак, ясно. Значит, снюхались. С тестем моим снюхались. Одна, выходит, порода. Я-то думаю, чего он вокруг тебя вензеля крутит? Ну так не будет же по-вашему. Я сейчас Нинке расскажу…
— Не надо ничего рассказывать, — раздалось от двери. — Я все знаю.
— Как знаешь?
— А так. Знаю и все. Мне уже рассказали.
— Ну и что же ты?
— Ничего, Петенька. Я не верю во внутренние голоса. Они противоречат науке. Как ты помнишь, я занимаюсь этим вопросом давно.
И тут Петр хлопнул себя по бедрам. Петр покраснел. Петр расхохотался. И был его смех злым, лающим, страшным. Он смеялся долго, вытирая слезы кулаком, смеялся надсадно, кашлял, давился и хохотал вновь.
— Елки-палки! — орал он при этом. — Елки-палки! Ну, я дурак! Ну, дурак! Ты же докторскую кропаешь, а там все против! Родного папашку, значит, за чины продала! Ну ты, елки-палки, дрянь!
Под хриплые раскаты его хохота вбежала Гортензия Каллистратовна и верный ее кавалер Глеб Евстигнеевич.
— Прекрати, — привычно бросила Нина.
— А иди ты!
Тетушка Тези мгновенно оценила обстановку.
— Петя! Петруша! — залилась она, привычно заламывая руки. — Петр Сергеевич, дорогой! Вы должны ее простить! Они так любят друг друга! Я знаю, я верю, вы — мужественный человек, вы — благородный, вы — сильный, вы простите и не будете мешать их счастью. Это подвиг! Это жертва! Жертвы прошу!
И с этими словами элегантно упала на колени.
Ошарашенный Петр повернулся к Нине.
— О чем она?
Высоко подняв голову, прошествовала Нина к дивану, села подле Георгия и положила свою ладонь на его колено.
Петр, наблюдавший представленную сцену, сморщился, будто поел чего-то кислого. Глаза его сузились, превратясь в щели, а руки сначала пошли вверх, словно собирался он весело хлопнуть ими над головой, но не дойдя и до плеч, замерли и упали вниз.
Видел он сидящих на диване голубков Георгия и Нину, видел благородного отца Глеба Евстигнеевича, стоящего поодаль, но как бы рядом, видел упавшую на колени страдалицу мать, истовым лицом обращенную к нему.
Петр сглотнул.
— У-у-у-у! — сказал он, — елки-палки! — и снова, — у-у-у!
И не было в его голосе злости. А была немыслимая, безграничная тоска.
Остальные безмолвствовали, слушая его монолог:
— Дурак! — басил он. — На кого положился? Утром ехал, выжимал за сто, думал, тут такое! Вчера поверил! Радовался. За отца твоего радовался! А ты, — он повернулся к Нине, — что ж ты сама промолчала? Не любишь — не неволю! Живи с этим… А я с тобой разведусь. Хоть завтра. Нам просто — детей нет… Ну, ладно. Я вам все сказал. Противно. Смотреть на вас всех противно.
Гортензия Каллистратовна, хрустнув ревматическими суставами, поднялась с колен.
— Вы — хам! — возвестила она голосом, полным благородного негодования. — Да. Я давно это поняла.
И она отошла к своим родным. Теперь они были все вместе. Все четверо. И Петр стоял напротив. Он сказал:
— Я молчать не буду. Не надейтесь! Я найду умных людей. Честных. Они поймут. Они все равно поймут.
Взгляд его обошел комнату и остановился на каминной доске. Там, забытая Георгием с вечера, лежала черная клеенчатая тетрадь. Лежал дневник Миртова. Петр стремительно прошагал к камину и взял тетрадь.