Поиск-90: Приключения. Фантастика
Шрифт:
— Не может быть! На него не напялить гипномаску!
— Кто знает, может быть, он пошел на это добровольно? Каждого из нас можно обмануть!
— Вот как. В этом что-то есть! — Глаза Грега заблестели. — А тебе не кажется, что уж его-то должны были послать на Аиду раньше всех нас?! И не послали?
— Ну и что?
— Значит, либо не смогли, либо это оказалось ненужным! Он выше этой изоляции! Он проскочил этап, на котором застряли мы!
— Не все, — заметил Алан.
— Ты тоже — поначалу! Так вот — это ли не выход?! Это ж так просто не маскировать способности, а развивать их. Пока необычное мало, его боятся, когда оно вырастает, к нему привыкают!
— Мы все понимаем, Грег, — сказал Патрик. — Не надо так волноваться. Ты прав. Не не все сразу! Не спеши стать необычным, ведь это Аида!
Патрик верил в приметы, и когда раздался вскрик, резко обернулся, как будто знаю, что происходит.
Макс, сжимая вилку, таращился на духа, серебристым облачком висевшего перед ним. Дух мерцал и готовился к произнесению речи.
— Привидение! — воскликнул Грег. — Новый феномен!
— Не новый, — пренебрежительно дополнил Алан. — Еще времен второй экспедиции. Название — дух, оптимальные действия — поговорить, считается, что он предсказывает будущее. Но появляется редко, так редко, что его даже в списки не заносят.
— Ты — Гена Птицын? — негромко прогудел дух, будто стесняясь. Макс отложил вилку, поглядел по сторонам, понял — спрашивают его. Снова уставился на духа. — Быстрее — время коротко!
— Допустим, — прошептал Макс. — Что ты хочешь?
— Я твой дух. Помнишь первую экспедицию? Твой разум — второй.
— Я терял сознание, но ничего такого… Ты, наверное, перепутал духи бывают только у мертвых!
— Не на Аиде! Я видел будущее. Нам нужно соединиться. Я хочу быть человеком!
Макс, казалось, окаменел; однако, стоило духу шелохнуться, он стремительно метнулся к выходу. Поздно: дух подобно молнии мелькнул за ним и обвился вокруг головы, Макс расслабленно опустился на пол.
Прошла минута, другая. Дух растворялся на глазах, перетекая в Макса.
Вскоре тот поднялся, шатаясь.
Грег задумчиво произнес:
— Птицын? А называл себя Максом Доулом… И он тоже! — И презрительно отвернулся.
— Ему и так досталось, — заметил Алан примирительно. — А что до шпионов, то такого, как Петров, я бы сюда пригласил резидентом!
— Простите, — пробормотал Птицын — теперь уже не Макс, уверенность и спокойствие психомаски мигом исчезли, — ради бога простите, я был не в себе… Но теперь, надеюсь, мы подружимся?
— Посмотрим, — скептически сказал Грег.
— Это уже не от тебя зависит, — заметил Алан, улыбаясь. — Ведь он знает будущее!
— Правда? — Грег посмотрел на Птицына. Тот кивнул, опустив глаза. Тогда скажи, сумеем ли мы… Впрочем, я и так знаю, что сумеем! Скажи вот что: когда?!
Геннадий Птицын улыбнулся:
— Можете мне не верить, но у духов не бывает часов. Три слоя времени — сколько это на наши годы?
КРИТИКА И БИБЛИОГРАФИЯ
Е. Тамарченко
ФАКТ И ФАНТАСТИКА
Я сказал бы, что реальность — это то, что длится короткий промежуток времени, то есть факт. Фантастика — это то, что продолжается всегда.
Факт — слово и понятие древнеримской культуры, связанное, с латинским facio — делать, производить, совершать. Факт — это нечто «сделанное» или самопроизвольно свершившееся и в этом воплотившемся бытие безусловно истинное, доказательно несомненное. Практичные и деятельные римляне, акцентировав «факт», тем самым заставили и «фантазию» (phantasia) внутренне противостоять «факту» по признакам иллюзорности и невоплощенности. Исходная для латинской древнегреческая была скорей онтологична, чем субъективна и нереальна по содержанию. Она означала прежде всего «делание зримым», «выставление напоказ» — как бы «выказывание» или «выявление» чего-то из тьмы (этому слову присущи и значения «вида», «блеска»). В греческой «фантазии» были заложены и возможности субъективного понимания — «воображение», «впечатление», «призрак» и т. д., — но до поры не они были основными. Ни термина, ни понятия «факта» древнегреческая культура не знала: «реальное» и «воображаемое» не были еще в ней последовательно разделены.
И все же серьезные мировоззренческие различия «факт» и «фантастика» (производное от «фантазии») приобрели только в Новое время. Понадобилось много тысячелетий развития, чтобы европейцы начали во всех областях культуры противопоставлять фантастику и реальность. Но если в практике и науках о природе это до поры казалось естественным, то в гуманитарной сфере с самого начала было непросто. Комплекс «Дон-Кихота», в котором факт и фантастика и неразделимы, и мудро разведены, свидетельствует о подлинных, лежащих глубже поверхностной оппозиции проблемах новоевропейской духовности в этом плане.
Очевидно, что о «фантастике», как и «факте», я говорю в философском смысле, более широком, в частности, чем представление о литературной фантастике и родственных ей жанрах художественного слова. «Дон-Кихот», как это и присуще искусству, только концентрированнее и ярче других явлений предсказывал, что и общее отношение «факта» к «фантастике» будет строиться в европейской культуре неоднозначно: как неснимаемая проблема без окончательных, готовых решений. Эту скрытую до поры противоречивость и нерешенность культурной темы не смогли смягчить или отменить ни успехи быстро развивающегося естествознания, ни общая технологическая ориентированность европейской цивилизации. Тенденции эти настраивали общественное сознание на приоритет строго объективного факта реальности, но подобного рода «свирепая правда» (В. Розанов о настроениях 60-х гг. XIX в. в России) оказалась не в состоянии объединить и сплотить культуру. Напротив, она все более углубляла разрыв между естественно-научной и гуманитарной сферами, служила развитию взаимно глухих «двух культур» (Ч. П. Сноу).
В новейшее же время ситуация и в самом теоретическом естествознании, и в технологической сфере (во всем объеме ее) раскрылась как несомненно кризисная. Концепции объективного факта и объективной реальности обнаружили свою непригодность применительно к новым, осознанным наукой глубже, чем ранее, огромным областям бытия. Технологические процессы вдруг оказались зависимы от ранее, казалось, по природе не применимых к ним ценностных критериев, природных (экологических) и даже гуманитарных (этических). Аспекты и принципы гуманитарного универсума проникли в, казалось бы, твердо отделившиеся от них естественные науки. Так произошло в научно-философском течении русского космизма (Вернадский, Циолковский, Чижевский); современная экология имеет, наряду с естественно-научными, этические и даже эстетические аспекты, ибо связана с древней идеей гармонического равновесия бытия; генетика и биотехнология оказались неотделимы в самой сути своей от нравственно-религиозных проблем, а теория относительности и физика элементарных частиц учитывают присутствие и влияние наблюдателя. Все как бы снова безнадежно запуталось, что и отражено в популярном четверостишии:
Был этот мир глубокой тьмой окутан. «Да будет свет!» — и вот явился Ньютон. Но Сатана недолго ждал реванша. Пришел Эйнштейн — и стало все как раньше.И правда, торжество новоевропейской концепции факта — исторически только островок в океане эпох, проводивших границу между «фантазией» и «действительностью» по-разному, но в принципе иначе, чем Новое время. Когда Дидро в знаменитой «Энциклопедии», выступая и как автор соответствующей статьи, впервые попытался осмыслить факт, он вынужден был признать: «Этот термин трудно определить: сказать, что он употребляется при всех известных обстоятельствах, когда что-либо вообще перешло из состояния возможности в состояние бытия, — отнюдь не значит сделать его яснее». И действительно, «факты можно разделить на три класса: божественные деяния, явления природы и действия людей… Все они равно подлежат критике».