Поиски
Шрифт:
До конца лета мы почти каждый день проводили вместе. У меня не было ни денег, ни времени, чтобы устраивать себе длительные каникулы, и хотя мы умудрялись иногда проводить воскресенья на берегу моря, но, как правило, уикенды, начиная с июля и до начала занятий в октябре, мы проводили в Лондоне. Семья Одри жила совсем неподалеку, в Сюррее, и ей приходилось выдумывать всевозможные предлоги, чтобы остаться в колледже, Наверно, ей было очень скучно в те часы, когда я работал, но ей нравилось жертвовать собой.
— Я не поручилась бы, что ты прервешь работу ради меня, — говорила она. — И я никогда не простила бы себе, если бы ты это сделал, — она улыбалась. — И что гораздо важнее, ты бы мне никогда не простил.
Все эти месяцы я работал очень напряженно и продуктивно. Я отдавал работе не так много часов, как раньше, потому что теперь я каждый вечер проводил с Одри, но в лаборатории я с головой уходил в работу. Часто после чая я торопился домой; иногда недодуманная мысль продолжала волновать меня, и, когда я был с Одри, и случалось, ускользала от меня прежде, чем я мог остаться один и основательно продумать ее, но в целом я никогда еще не работал столь интенсивно и с таким подъемом. Моя новая тема увлекла меня несравнимо больше, чем прежняя, она была оригинальна, я шел на риск, и этот риск был оправдан. До середины августа я слабо представлял себе структуру органической группы, я только смутно мог предсказать рождение новой области в кристаллохимии органических соединений.
Мне очень хотелось, чтобы Одри разделила со мной мои волнения, хотелось хоть немного дать ей понять, какие открытия ждут меня впереди. Это придало бы еще большую остроту ощущениям, если бы я мог ей сказать: «Я пока не берусь утверждать, но если это так… Неужели ты не видишь, в какую стройную схему укладываются все факты? Посмотри, какая четкая здесь связь. Ты понимаешь, что мы начинаем находить закономерности в этих джунглях!»
Но это было невозможно. Несколько раз она просила меня объяснить ей мою работу, но, несмотря на ее живой ум, никогда не могла что-либо понять. Я всегда чувствовал себя неловко, видя, как ее глаза, обычно такие живые, становились далекими и непонимающими. Она с огорчением говорила:
— Прости меня, дорогой, но я все-таки не понимаю.
Я мог только объяснить ей, что мои идеи многое обещают, что настроен я оптимистически и, возможно, мне удастся сделать серьезное открытие, и она изо всех сил старалась продемонстрировать свой энтузиазм по поводу того, что ей было совершенно недоступно. Но даже при этих обстоятельствах мне бывало приятно рассказывать ей свои новости, и меня согревала ее горячая готовность откликнуться.
Мои конкретные практические притязания она схватывала очень легко и поддерживала меня. У меня зародилась одна мысль, которая крепла по мере того, как я обретал уверенность в себе. Я хотел иметь большую лабораторию, которая разрабатывала бы мои идеи и работала под моим руководством.
— Ты понимаешь, — объяснял я, — через несколько лет в нашем распоряжении будет достаточное количество физических методов, чтобы начать наступление на проблемы органики. Даже на проблемы биологии. И они должны решаться комплексно. Десять человек, работающих совместно, принесут гораздо больше пользы, чем сто человек, работающих порознь. Они за несколько лет проделают огромный путь в химии и биологии. И я собираюсь заставить их сделать это.
— Ты будешь сидеть за письменным столом и по телефону давать команду? — улыбалась она. — Тебя будут называть профессором, и ты будешь зарабатывать кое-какие деньги.
— Думаю, что да, — отвечал я. — Я с удовольствием предоставлю другим работать руками. Это ведь зряшная трата времени, если у меня будут люди, которые смогут это делать лучше. Но я хочу сам направлять все работы. Это самое главное.
Она насупилась.
— Ты любишь власть?
— Пожалуй, — сказал я и тут же выпалил: — Конечно, я хочу иметь власть. Но это не главное.
— Да-а, — протянула она и вдруг рассмеялась. — Это будет замечательно. У тебя это великолепно получится. Ты станешь дерганным, будешь работать до полусмерти и произносить речи. И тебе все это будет страшно нравиться. И работа будет идти бешеными темпами. А как скоро ты думаешь добиться этого?
— До того, как мне исполнится сорок, — сказал я. — А если повезет, то и раньше. Может быть, лет через десять.
Я был невероятно счастлив, но дни мчались так быстро, что я не мог задержаться, чтобы осознать свое счастье.
Уже ближе к концу лета я с тревогой стал замечать, что Одри не до конца разделяет мой бодрый оптимизм. Если мы не виделись целый день, то при встрече я слышал в ее голосе напряженную нотку. Я понимал, что у нее нет такого занятия, которое поглощало бы все ее помыслы, как у меня наука. Конечно, она испытывала неудовлетворенность. И все же меня беспокоило, когда я замечал морщинку, временами прорезавшую ее лоб как раз между бровями. Потом она начинала планировать, как нам провести вечер, сразу оживала, ее лицо освещалось улыбкой, и мое волнение проходило. Придумывая развлечения, она проявляла массу изобретательности. Долгое время, естественно, нам было достаточно сидеть вдвоем в кафе и разговаривать, но потом нам захотелось чаще встречаться с людьми; это приносило еще больше удовольствия. Мы оба были непоседы. Мы посещали Фабианское общество и Холборнское отделение лейбористской партии. Одри научила меня видеть художественные возможности кино задолго до того, как они проявились в полной мере, и мы смотрели почти все виды фильмов чуть ли не во всех кинотеатрах Лондона. Мы слушали последние дебаты коалиционного правительства, а во время всеобщих выборов развлекались тем, что посещали предвыборные митинги в Вестминстере и Попларе. Она научила меня неплохо танцевать, и мы отплясывали чарльстон в различных пригородных танцевальных залах. Время от времени Одри вдруг загоралась страстью к самым невероятным видам спорта, и я помню, как без особого восторга ходил с ней на международный матч по пинг-понгу и смотрел, как здоровенные венгры играли в довольно грубую игру, называемую водное поло.
Наши развлечения частенько были довольно экстравагантны, а иногда и просто смешны, но зато они были дешевы — со своими двумястами пятьюдесятью фунтами я не мог пригласить ее, если бы она захотела, прилично пообедать, сходить в театр и потанцевать. Ее собственные доходы были слишком незначительны (ее отец был довольно неудачливым бухгалтером), чтобы она могла внести свою долю в наш обычный выход. И мы получали огромное удовольствие от самых немыслимых наших походов. Приятно устав после целого дня работы в лаборатории, я даже с удовольствием смотрел соревнования по водному поло, слушая комментарии Одри, ее смех и будучи при этом уверен, что через час она будет в моих объятиях. Для нас не составляло большой разницы, куда пойти, потому что всегда мы возвращались к одному и тому же исходному пункту — к кашей любви.
Я припоминаю один вечер, очень характерный для наших настроений в те дни. Скорее, пожалуй, для настроения Одри, а не моего, ибо именно она все больше определяла наш досуг. Она старалась в тот вечер быть веселой, потому что я проделал большую серию опытов, и она настаивала, что мне нужно отдохнуть; но был момент, когда она думала, что я не смотрю на нее, и я заметил в ее лице напряженность.
— Ты слишком устал, чтобы идти куда-нибудь сегодня, — сказала она.
— Чепуха, — ответил я.
— Ты сильно похудел.
— Я превосходно себя чувствую.
Это была правда. Я в течение трех месяцев не выходил днем на воздух и потому был довольно бледен, а в общем я чувствовал себя совершенно здоровым.
— Ты останешься дома и я напою тебя горячим молоком.
Я встал. Я знал, что ей хочется пойти куда-нибудь.
— Я ухожу, — сказал я, — а ты, дорогая, оставайся. Я вернусь около двенадцати.
Она рассмеялась.
— У меня огромное желание не уступать. Потому что мне хочется уступить.