Поиски
Шрифт:
Мы пили чай в деревушке, название которой я не помню, думаю, что это был Бэлдок или Стивенэйдж. Но зато комнату я помню так же четко, как кафе, где я читал сегодня утром газеты. Это была чопорная, идеально чистая гостиная с жесткими стульями и круглыми деревянными столами. Бледные солнечные лучи пронизывали ее, освещая камин, где лежало несколько кучек наполовину сгоревшего угля. Единственной теплой краской в этой комнате были волосы Одри. Мы ели твердое домашнее печенье, и Одри весьма решительно откусывала каждый раз, словно подчеркивая свои категорические суждения по поводу ее подруг.
— На что они годны? Для чего они существуют? Не считая того, что они рожают детей, занимаются хозяйством и дают своим мужьям возможность чувствовать себя значительными, только потому что они женились на дурах, которые верят каждому их слову.
Она перевела дух, затем продолжала:
— У большинства этих женщин интеллекта не больше, чем у пингвинов, и не так уж они красивы.
— По-настоящему красивые женщины встречаются так же редко, — услышал я свой собственный голос, — как и по-настоящему умные.
— Я не верю в это, — сказала она, — но после целого утра, проведенного с этими… с этими инкубаторами, я готова отдать все, что угодно, лишь бы встретить по-настоящему красивую или умную женщину.
Она задумалась на мгновение.
— Я думаю, что это неминуемо, — добавила она. — Я думаю, что главное и основное назначение женщины быть инкубатором. Только немного странно, что они так гордятся этим.
— Да, — рассеянно поддакнул я.
— Мне стыдно за себя, когда во мне пробуждаются такие ощущения. А это бывает, знаешь. Иногда я боюсь, что в глубине души я и сама — настоящий инкубатор, — засмеялась она. — Дорогой мой, когда ты так расстроен и не обращаешь никакого внимания на то, что я тебе говорю, я должна была бы встать и уйти, если бы я была действительно гордой и независимой натурой, а вместо этого я остаюсь и ухаживаю за тобой.
Я вздрогнул. Мысли мои перестали вращаться в бесконечном круговороте. Когда я смотрел в глаза Одри, сквозь туман мелькнула идея, абсолютно неразумная, совершенно противная логике. Она не имела ничего общего с теми безнадежными попытками, которые я до сих пор предпринимал; мне казалось, что я испробовал все пути, но этот был новым, и я, дрожа от волнения, боясь поверить себе, вытащил листок бумаги и попытался набросать новый вариант. Одри внимательно наблюдала за мной. Здесь я мало что мог проверить. Мне были необходимы мои записи и таблицы. Но пока что все выглядело правдоподобно.
— Мне пришла в голову одна идея, — объяснил я, стараясь выглядеть спокойным. — Я не уверен, что она правильна. Но кое-что в ней может быть. Во всяком случае, я должен попробовать. А у меня при себе ничего нет. Ты не возражаешь, если мы поскорее отправимся обратно?
— Я рада, что у тебя оказалась уважительная причина не слушать меня, — сказала Одри.
На обратном пути Одри вела машину быстро и молча. А я мысленно набрасывал план работы. По моим расчетам, она должна была занять не меньше недели. Я сидел, сжавшись в комок, стиснув зубы, уговаривая себя, что все это опять может оказаться неверным, но структура вырисовывалась все более четко, и какая-то часть моего сознания начала подсмеиваться над моими опасениями. Один только раз я повернул голову и увидел профиль Одри на фоне полей, но тут же опять погрузился в размышления.
Когда я вылез у ворот Кавендиша, она осталась в машине.
— Тебе лучше побыть одному, — сказала она.
— А ты?
— Я буду сидеть на Грин-стрит.
Она обычно останавливалась в этой гостинице, когда приезжала ко мне по субботам.
Я заколебался.
— Это…
Она улыбнулась.
— Я буду ждать тебя вечером. Часов в десять, — сказала она.
В эти два дня я совсем мало виделся с Одри. Когда я пришел к ней, мысль моя работала чрезвычайно активно, но сам я был очень утомлен и невольно искал у нее скорее покоя, нежели любви. Я помню, как она улыбнулась, чуточку криво, и сказала:
— Когда все это кончится, мы уедем. Немедленно уедем.
Я зарылся лицом в ее колени, она погладила меня по волосам.
В понедельник утром она уезжала, мы долго стояли, прижавшись друг к другу.
В течение трех недель я проверил свою идею на массе фактов. Я только тем и занимался, что делал расчеты и изучал новые данные, с удовлетворением отмечая, что я не допустил ошибки при промере пластинок. Чтобы окончательно в этом убедиться, я поставил хитроумный контрольный опыт, повторил его, а когда через день неуверенность вернулась, чтобы успокоить себя, я проделал его еще раз. Мне трудно было прочесть газету или написать письмо. Что бы я ни делал, я не мог быть спокоен, если это не подвигало меня к решению моей задачи, и даже отдых мой был беспокоен и смахивал на лихорадочный полусон.
И тем не менее при всей одержимости мной все чаще овладевало новое для меня состояние уверенности. Я начинал испытывать торжество, но это было спокойное торжество, столь же не похожее на бурное ликование, как и на душевную боль от моих издерганных нервов. В глубине души я чувствовал, что близок к истине. Несмотря на сомнения и опасения, я чувствовал, что почти прав; даже когда я на рассвете лежал без сна или яростно работал, я обретал душевное равновесие, при котором все невзгоды кажутся ничтожными и беспокоят не больше, чем чужие болячки.
Пасха прошла, и Кембридж был почти пуст. Я был рад этому обстоятельству, я чувствовал себя свободным, мне никто не мешал бродить по пустынным улицам. По ночам, когда я выходил из лаборатории, позади оставался успешно завершенный трудовой день, новые данные выстраивались в стройную линию и структура вырисовывалась отчетливо и убедительно, как никогда раньше. В такую ночь так хорошо пройти под аркой Кавендиша! Хорошо быть в центре науки! Хорошо добавить свой вклад в летопись этих великих дней! И хорошо идти по Королевскому проспекту и видеть собор, выделяющийся на фоне черного беззвездного неба!
Мне до сих пор не приходилось испытывать это удивительное сочетание внутреннего напряжения и уверенности, возбуждения и глубокого покоя. Даже в то время я понимал, что живу в ранее неизвестном мне ощущении счастья. Быть может, я предчувствовал, что, когда все кончится, я буду тосковать по этим дням.
Неделями я сидел один в лаборатории, делал снимки, при свете красного фонаря рассматривал пленки, с которых еще капала вода, потом выносил их на свет и изучал до тех пор, что уже с закрытыми глазами мог видеть каждое серое пятнышко, малейшую царапинку и неровность на блестящей поверхности. Потом, когда глаза у меня совсем уставали, я откладывал лупу и брался за листы с цифрами, содержащие результаты, детали структуры и предсказания, которые я был в состоянии на том этапе сделать. Часто я мог сказать: если моя структура правильна, тогда расстояние между атомом кислорода и ближайшим к нему атомом углерода в этом кристалле должно быть равно 1,2 A, и ось излома должна проходить в нем здесь, а не там, и он окажется тверже, чем последний кристалл, который я испытывал, но менее твердым, чем предыдущий, и так далее. Уже в течение многих дней мои предположения оказывались не только правильными в общих чертах, ко настолько точными, насколько я мог рассчитывать.