Поиски
Шрифт:
У меня до сих пор хранятся эти листы с цифрами, и я сейчас отложил рукопись, чтобы еще раз просмотреть их. Прошло десять лет и даже больше с того момента, когда я сделал эти записи, и все же, когда я сейчас читаю:
Предсказано: Наблюдается: 1,435 1,44 2,603 2,603и так далее, длинные колонки цифр, я испытываю в какой-то мере ту радость, которая охватывала меня тогда.
И вот все было почти закончено. Я проделал все, что мог, и, чтобы поставить на этом точку, я придумал еще один опыт, результат которого должен был отмести все сомнения. Было еще одно вещество в группе органических соединений, которого я не мог достать в Англии, оно было только в Мюнхене: если моя более общая структура правильна, атомы в решетке этого вещества могли иметь только одно вполне определенное расположение. При всякой другой структуре расположение было бы совершенно иным. Рентгенограмма кристалла этого вещества дала бы мне сразу все, что требовалось.
Я метался, не зная, что предпринять, не имея под рукой этого вещества. Я мог написать, и мне бы выслали его из Мюнхена, но на это ушла бы неделя, а неделя для меня была слишком долгим сроком.
Но казалось, иного выхода нет. Я начал писать письмо на своем неуклюжем наукообразном немецком языке, как вдруг вспомнил о Люти, вернувшемся год назад в Германию.
Я дал ему телеграмму с просьбой достать кристалл и сделать снимок на своей установке. Это займет у него всего-навсего одно утро, думал я, и мы с ним были достаточно дружны, чтобы я мог позволить себе обратиться к нему с такой просьбой. В тот же день пришел ответ: «Кристалл получен завтра телеграфирую результат почту за честь помочь Люти». Я улыбнулся, увидя слова «почту за честь», которые он, конечно, не мог опустить, и послал другую телеграмму: «Предполагаемые симметрии и расстояния…»
Теперь нужно было ждать двадцать четыре часа. Охваченный суеверным чувством, я готов был вернуть последнюю телеграмму. Если… если я не прав, никто не должен знать об этом. Но телеграмма уже ушла. И хотя я сильно нервничал, я все-таки где-то в глубине души был уверен, что прав. И все же в эту ночь я спал очень мало; я ворочался с боку на бок, пытаясь успокоить расходившиеся нервы, но ничего не мог поделать. Утром я не мог куска проглотить, пил чай чашку за чашкой и выбрасывал сигареты, едва успев закурить. Все это я сознавал, но не мог справиться с собой, точно так же как бывает с человеком, охваченным страхом.
Прошел полдень, телеграммы не было. Я убеждал себя, что еще рано беспокоиться. Я вышел на час пройтись, рассчитывая, вернувшись, найти телеграмму. Я прошел через все муки ожидания. К вечеру я уже места себе не находил от волнения. Я пытался читать, но в комнате стало темно, а я не хотел зажигать свет из боязни увидеть, как много прошло времени.
Наконец внизу раздался звонок. Я встретил мою квартирную хозяйку на лестнице, она несла телеграмму. Не знаю, заметила ли она, как дрожали у меня руки, когда я распечатывал телеграмму. В ней было написано: «Поздравления связи абсолютно точным предсказанием которое горд подтвердить извиняюсь задержку вызванную приспособлением установки Люти». Какое-то мгновение я стоял без движения, я почему-то представил, как Люти вежливо кланяется почтовому чиновнику, вручая ему телеграмму. Я рассмеялся, и помнится мне, смех этот прозвучал довольно дико.
Счастью моему не было границ. Я уже пытался описать моменты душевного подъема, которые дала мне наука: ту ночь, когда отец рассказывал мне о звездах, урок Люарда, вступительную лекцию Остина, завершение моего первого исследования. Но то, что я переживал в этот момент, было совершенно непохоже на все прежнее. Оно как будто существовало помимо меня. Счастье победы, радость, торжество — все это было, но как незначительно это все казалось рядом с низошедшим на меня великим покоем. Как будто я стремился найти какую-то вне меня существующую истину и, обретя ее, неожиданно ощутил себя частью той истины, которую искал; весь мир от атомов до звезд стал удивительно ясным и близким и словно составлял часть лучезарной Высшей Истины, более потрясающей, чем любая тайна.
Я никогда не подозревал, что такое можно пережить. Вероятно, какие-то элементы этого состояния я улавливал в наслаждении, которое приходило, когда я доставлял радость Одри; иногда я испытывал это в кругу друзей, в какие-то редкие минуты, когда, может быть дважды в моей жизни, я ощущал себя частицей некоего Целого, но таким полным это ощущение никогда не было.
С тех пор я никогда не испытывал ничего подобного. И этого момента я не забуду, пока я жив. Когда-то, когда я был еще молод, я издевался над мистиками, которые описывали опыт ощущения себя частью божества и единства всего сущего. Так вот, после того дня я больше не смеюсь над ними, потому что, хотя я истолковываю свое ощущение иначе, мне кажется, я понимаю, что они имели в виду.
Часть вторая. Любовь и друзья
Глава I. Нелегкая свобода
Месяца два-три после моего открытия я был загружен работой выше головы. Но теперь уже не было такого напряжения и я трудился с удовольствием. Я написал три доклада, завел долгую дискуссию в письмах с одним весьма педантичным американским ученым, каждое письмо которого начиналось одними и теми же словами: «Ссылаюсь на ваше недатированное письмо по поводу структуры…», переписывался с Люти относительно его результатов, выступал с лекциями в различных научных обществах в Кембридже и в «Алембик клаб» в Оксфорде, посетил нескольких профессоров, заинтересовавшихся моей работой со слов Макдональда, — это было деятельное, льстившее моему самолюбию и бездумное время. И, наконец, как вершина моего успеха, я был приглашен выступить с докладом в Королевском обществе.
Все мои предыдущие работы исчезали во мраке формулы «приняты, как прочитанные», и сейчас, когда я в необычайно нервном состоянии пересекал Барлингтон Ярд, мне почти хотелось, чтобы и с этой работой произошло то же самое. Когда я миновал тяжелые двери, оставив летний день за порогом, мне в нос ударил затхлый дух викторианской эпохи. И с тех пор, когда бы я ни услышал этот запах, в каком бы я ни был настроении, он всегда возвращал меня к тому состоянию нервозности, возбуждения и радости, которое я испытал в холле Барлингтон-хауза. Здесь была моя Мекка, мой Вестминстер и мой Рим, здесь собирались величайшие в мире ученые, сюда я приду, когда меня изберут членом Королевского общества — я смел надеяться, это произойдет в течение ближайших десяти лет. В среде своих друзей я мог хладнокровно заявлять: «Я должен стать членом Королевского общества в тридцать пять лет», но сейчас, входя в это помещение, я чувствовал себя таким юным и робким, что всякие мысли о блестящем будущем рассеялись как дым. Никогда, ни до, ни после этого, я не был так застенчив. Я подошел к столу и попросил чашку чаю, чувствуя, что готов под любым предлогом сбежать отсюда. Сбежать, вскочить в первый же автобус на Оувел и сидеть там в полной безвестности, не мечтая о борьбе и карьере.
Но тут ко мне подошел Остин и во всеуслышание заявил:
— Ваша работа получилась весьма удачной.
— Да, — сказал я.
— Я всегда думал, что она удастся, — сказал Остин, — с самого первого дня, как вы рассказали мне о ней. Это очень перспективное направление…
У меня стало легче на душе. Я начал узнавать кое-кого из присутствующих, по крайней мере двое были действительно знамениты, да и вообще гостиная была полна памятью великих людей — на дальней стене висел портрет Максвелла, неподалеку от него портрет Фарадея, но сейчас я ощущал у своего локтя успокаивающее присутствие Остина, который держался так же напыщенно и самоуверенно, как у себя дома. Гостиная, казалось, стала меньше, я вдруг заметил, что портреты заключены в тяжелые золоченые рамы. Потом я обратил внимание на группу старцев и стал гадать, кто бы это мог быть. Вошел Макдональд, разговаривая с ученым, которого я знал, и я почувствовал, что понемногу успокаиваюсь. «Очень мило со стороны этих стариков прийти на мой доклад», — подумал я.