Поиски
Шрифт:
С Одри я встретился в Лондоне через несколько дней после похорон. Я вернулся в Кембридж, и мне казалось, что мой разговор с отцом был бог знает как давно. Прошло довольно много времени с тех пор, как я в последний раз виделся с Одри, она уезжала в гости к своей тетке в Корнуэлл, а я был так занят делами, последовавшими за моим избранием в совет, что не мог выбраться так далеко. Я с новой радостью и в то же время с привычным удовольствием смотрел, как она улыбается мне, видел ее руки, наливающие чай.
— Я тебе очень сочувствую, — сказала Одри.
— Это не важно, — сказал я, — ты ведь знаешь, что мы не были особенно
Одри внимательно посмотрела на меня.
— Не стоит об этом говорить, — добавил я.
— Но все же… — вновь начала она.
— Между прочим, — сказал я, — мы ведь до сих пор не отпраздновали мое избрание. Давай устроим это сегодня вечером. У меня как раз есть деньги. А? Как это здорово, истратить столько денег, сколько захочется. Один бог знает, как долго мы не могли позволить себе ничего такого.
— Скоро ты захочешь обзавестись собственным домом.
— Даже не верится, что я не должен дважды подумать, прежде чем угостить тебя приличным обедом, — сказал я.
— Мы сильно преуспели, — поддразнивала Одри, улыбаясь.
Мы роскошно пообедали в одном из модных ресторанов. Я не помню, что это был за ресторан, в памяти у меня почему-то вертится, что мы были у «Монсеньера», но это какое-то странное заблуждение, потому что в то время этого ресторана еще не было. Но, хотя я не могу вспомнить зал, в котором мы обедали, я отчетливо помню Одри в этот день: она была в зеленом платье, плотно облегавшем ее фигуру, и ее волосы в тени абажура настольной лампы отливали красной медью.
После еды мы пили вино. Оно развязало нам языки, и полился бесконечный разговор, такой приятный и волнующий для нас обоих. Наш разговор был полон ассоциаций, которые всегда есть у любовников; в таком настроении случайно оброненное слово напоминает об общем знакомом, о месте, где мы бывали вдвоем, о наших совместных приключениях, и за каждым словом, за каждой только нам двоим понятной шуткой мы чувствуем больше любви, чем в любых декларациях, которые можно произнести. Ведь когда я говорил Одри, что я ее люблю, я говорил только то, что я мог сказать в тех же самых словах любой другой женщине, но когда я напоминал, как мы однажды провели ночь в Нанитоне, то это было только наше, тот момент в нашей жизни, который останется с нами, даже если мы после этой ночи никогда больше не увидимся.
Наконец мы замолчали. Одри допивала свое вино, а я рассматривал голубые жилки на ее руке. Свет от лампы с соседнего стола зажег рубином вино на дне ее бокала. Она улыбнулась, и морщинка на ее лбу разгладилась.
— У меня такое ощущение, — сказала она, — что ты выходишь на большую арену.
Самодовольство не могло заглушить во мне угрызений совести. Три года назад мы обычно вместе строили наши планы на будущее, и карьера Одри рисовалась нам столь же блистательной, как и моя. Но с тех пор я много раз наблюдал, как она со свойственным ей пылом бралась то за одно, то за другое и быстро убеждалась, что все это оставляет ее абсолютно равнодушной. Так, она делала какую-то работу для отделения лейбористской партии в Суррее, но вскоре пришла ко мне и заявила: «Политика! Она касается только поверхности событий. Какая от нее польза?» Одно время Одри носилась с идеей заняться какими-то изысканиями для Лиги Наций, но уже через несколько месяцев высмеивала себя за это увлечение. Потом она писала небольшие статьи для прогрессивных еженедельников. Но и это занятие, как
— Да, мои дела наконец пошли в гору. И они должны идти в гору, если мне хоть немножко повезет. Но ведь нас с тобой двое. А как же ты?
— Слишком поздно, — сказала она.
— Чепуха, — возразил я. — Я должен был заставить тебя заняться чем-то. И я бы это сделал, если бы не был так занят своими делами. Свинство, конечно, с моей стороны. Но еще есть время.
— Ты ведь знаешь, мне уже двадцать четыре.
— Ты не могла растратить всю свою энергию.
— Я довольно успешно ее тратила, — сказала она. — Не считая того, что я истратила на тебя.
— Я ее воспринял целиком, — ответил я. — И теперь могу проверить, много ли я получил.
Она пожала плечами.
— Что же с нами будет? — спросила она так, словно и не ждала ответа.
— Я тут как-то видела Мервина, — добавила она после паузы, — он женился в прошлом году. Говорит, что его жена недавно родила.
Я вспомнил мою былую ревность и тот вечер в начале нашего романа, когда она поддразнивала меня, рассказывая о своем первом любовнике. Я никогда не видел его и думаю, что за то время, что мы были с ней вместе, это была их единственная встреча. Моя ревность растаяла давным-давно, растворившись в любви.
— Что он делает? — спросил я.
— Он архитектор, — сказала Одри. Лицо ее было задумчиво. Потом она рассмеялась и внезапно оборвала свой смех.
— Ты не хотел бы жениться на мне? — спросила она.
Наступило неожиданное молчание. Прежде чем я успел ответить, она вновь рассмеялась.
— Я сама не захочу, даже если ты захочешь. — Она говорила очень быстро. — Из-за твоей работы. Ведь если у тебя что-нибудь не будет ладиться, по моей ли вине или нет, ты всегда будешь обвинять меня. Ты будешь стараться не показать виду, но будет именно так. А я бы не смогла этого вынести. Подумай, как бы все выглядело, когда ты последний раз был в невменяемом состоянии, если бы мы были женаты!
— Ты слишком преувеличиваешь…
Она, торопясь, продолжала:
— Это все равно что выйти замуж за фанатика. Да это и значило бы выйти замуж за фанатика. Ты ведь фанатик, дорогой мой. Отсюда ты и черпаешь свою силу. Может быть, не всю, но значительную долю. А фанатик предан одной идее, ни для чего другого у него не остается места. Ты не должен жениться. Наверно, ты должен остаться холостяком. — Тут она успокоилась и улыбнулась. — Впрочем, не знаю. В конце концов, ты не такой уж монах-отшельник.
Когда мы вернулись в нашу комнату в скромной маленькой гостинице в Южном Кенсингтоне, она долго тихо и спокойно лежала в моих объятиях. Потом ее настроение переменилось, казалось, она старается извлечь из нашей любви больше, чем та может дать. Меня тревожило, как это часто бывало и раньше, ее настроение, она словно хотела дать выход своему отчаянию. И когда я встал рано утром — мне нужно было возвращаться в Кембридж и читать лекцию, — я увидел, что и во сне ее лицо оставалось напряженным. Между бровями остался след морщинки, в углу рта, там, где стерлась помада, губы были бледны, и щеку перерезала складочка. С мучительным беспокойством смотрел я на нее, потом тихо вышел из комнаты.