Поиски
Шрифт:
Первый приступ тревоги я заглушил, убедив себя, что Одри либо у тетки, либо уехала к отцу. Каждый, кому приходилось ждать письма от любимого человека, может представить все оправдания, какие я придумывал себе в утешение. И каждый, ждавший такого письма, знает, как улетучивается наигранное спокойствие, когда должна прийти почта, и представляет, как билось у меня сердце каждый раз, когда я смотрел, как почтальон идет по улице, пока не убеждался, что для меня у него ничего нет. После этого я опять начинал успокаивать себя, придумывал самые уважительные причины, помешавшие ей написать мне. Иногда я старался убедить себя, что письма еще не может быть, и уходил гулять как раз в то время, когда приходит почта, словно меня это не интересует. И всегда в этих случаях получалось так, что я возвращался с прогулки тут же после ухода почтальона, стараясь сдерживать себя и не бежать. Я открывал дверь, и сразу мой взгляд падал на маленький блестящий черный столик, где служанка обычно складывала мою корреспонденцию. У меня сжимало горло. Обычно я поворачивался и уходил, иногда унося с собой письма от Макдональда или Мертона, уверяя себя, что ничего другого я и не ждал.
Так продолжалось почти две недели. Люти заметил мое состояние.
— Я полагаю, у вас тоже есть трудности с вашей., с вашей дамой… там, в Англии, — с сочувствием сказал он, — трудности во всех отношениях.
— Да, вы правы, — сказал я.
Я не рассказывал ему о своих заботах. Но его собственное подавленное состояние немного улучшалось, когда он мог выразить мне свое соболезнование. Несколько вечеров подряд он таскал меня в ресторан, пользующийся самой дурной репутацией в Мюнхене. Похоже было, что это несколько рассеивает его мрачное настроение, но я ощущал еще большее смятение и тревогу, когда мы сидели у края маленькой эстрады, наблюдая, как крупные белокурые женщины вихляют бедрами. Они механически улыбались нам, а меня пробирала дрожь. В этой атмосфере обильной, сильно пахнущей, выставляемой напоказ чувственности я, как это ни странно, робел и стеснялся. А Люти был доволен, он пересмеивался с некоторыми женщинами, смешил их, имитируя баварский акцент, смеялся сам, обнажая свои сверкающие белые зубы. Он в этот момент, казалось, совершенно забывал все свои горести, а я не мог преодолеть застенчивость. Я тосковал по той любви, которую я знал, и, когда я думал об этой любви, тревога овладевала мной.
Я написал опять. Я умолял, чего раньше никогда ни я, ни она не делали. Я не подозревал, что могу быть так жалок. Пока я писал, я немного успокоился. После этого мне ничего не оставалось, как опять ждать.
Наконец я получил от нее известие. Я торчал в университете, стараясь убить время до прихода почты. Вернувшись в свои комнаты, я обнаружил телеграмму. Еще в тот момент, когда я дрожащими руками распечатывал ее, у меня было искушение сжечь ее, не читая. В ней было написано: «Должна увидеть тебя немедленно твоем приезде прости Одри».
Я старался извлечь из этой телеграммы максимум того, что могло успокоить меня. Но в глубине души все время шевелилось дурное предчувствие. Почему она ничего не объясняет? Что случилось? Почему она не писала? Я представлял себе, как ласков и нежен я буду с ней, когда вернусь. Я рисовал себе целые сцены, как буду ссориться с ней, а потом утешу ее. Это помогало ненадолго, моментами я верил, что будущее вновь принесет мне счастье.
Я решил вернуться в Англию через неделю. Это несколько сокращало мое пребывание, но я убедил себя, что работа почти закончена. Люти взволновался, когда я сообщил ему, что собираюсь уехать.
— Мы обязательно должны встретиться, когда все у нас уладится, — говорил он мне в последний наш вечер. — У нас у обоих были неприятности все то время, что вы были здесь. Вы мне очень помогли. А у вас у самого неприятности. Но так ведь будет не всегда. Тогда мы должны встретиться еще раз.
— Конечно, мы должны встретиться опять, — сказал я. — Мне очень жаль, что я оставляю вас в такой момент.
Мы сидели в том самом кафе, в котором он несколько недель назад рассказывал мне свою историю. Огромный желтый циферблат часов сиял на белом здании. Ветер шелестел листвой лип, но там, где мы сидели, было тепло. За соседним столиком мужчина в тирольской шляпе рассуждал о современной поэзии.
— Aber wo ist die Kunst? [1] — все время спрашивал он. — Wo ist die Kunst?
Люти сидел перед полным бокалом, и вид у него был совершенно подавленный. Луна отражалась в темных витринах магазинов.
И вдруг мне ужасно захотелось не уезжать отсюда. Я был бы не против, если бы этот момент, этот миг некоего равновесия можно было остановить, задержать, пока мне самому не захочется тронуться дальше. Мне хотелось устраниться от борьбы, от беспокойства, даже от радостей, предстоящих впереди. Мне хотелось спокойно сидеть, смотреть по сторонам и ни о чем не думать. Я знал, что хотя большую часть времени в этом городе я был несчастлив, но воспоминание о мучительных днях волнений сотрется, а в памяти останется только ощущение мира и покоя, и когда-нибудь в будущем, мучимый жизненными треволнениями, я поймаю себя на мысли: «О, если бы я мог вернуться в прошлое, в Мюнхен, и вновь пережить эти тихие вечера своей молодости!» Я помню, как я смотрел на раскинувшуюся передо мной площадь, уверенный, что сохраню неясное и сладкое воспоминание об этих днях, когда меня грызла тревога. Даже в тот момент, хотя я должен был бы радоваться, что уезжаю, я не хотел уезжать.
1
Но где же искусство? (нем.).
Я спасался от сомнений и шел навстречу определенности. И все-таки я не хотел уезжать.
— Мне очень жаль оставлять вас сейчас, — повторил я, — но вы понимаете, как необходимо мне вернуться в Англию, как я мучительно хочу вернуться.
Глава III. Возвращение домой
Я прибыл в Харидж в унылый туманный день. Всю ночь в поезде я не спал, то утешая, то мучая себя раздумьями; пока мы плыли морем, я был способен только глядеть на редкие волны мертвой зыби, прокатывающиеся под водяной поверхностью. Душевные муки парализовали мою волю.
Когда я оказался на платформе в Харидже, я испытал минутное удовлетворение от привычных вещей — чашки чая и вечерних газет. Первые мили в поезде я пытался читать, но вскоре уже сидел, бездумно глядя через окно на поросшие вереском пустоши, кое-где освещенные солнцем, пробивавшимся сквозь осенний туман. Мысли о предстоящем вечере молоточками стучали у меня в голове: как она меня встретит, куда мы поедем, о чем будем говорить, чем все это кончится? А взор мой совершенно бессознательно скользил по полям, с каждой минутой все более погружавшимся в сумерки. Мои мысли прервались на момент, когда поезд подошел к станции. Я выглянул в окно, увидел оранжевые огни буфета в конце платформы, они напомнили мне Кембридж. Мне захотелось, чтобы это были просто каникулы и я возвращался бы к новому семестру, свободный от радостей и огорчений. Поезд тронулся, и помню, что я посмотрел на часы и представил себе, как я буду снова смотреть на часы через некоторое время.
За окном было уже совсем темно, в вагоне зажгли огни, и мое лицо отражалось в темном стекле. Я был бледен, на лице резко проступили морщины. Я смотрел сквозь свое отражение на черные силуэты деревьев, на случайные огоньки, пока мне не захотелось вновь посмотреть на часы. Мы отъехали от станции пять минут назад. Фонарей за окнами стало больше, они уже составили целый узор. Показались окраины города. Я ждал так долго, что время, казалось, перестало иметь какое-либо значение. Но на станции «Ливерпул-стрит» я просто выскочил из поезда. Ноги у меня были как ватные. В первый момент от слабости я даже не мог разглядеть Одри. Потом толпа схлынула, и я увидел, как она идет мне навстречу своей быстрой походкой.
— Здравствуй, — сказала она и поцеловала меня. Я крепко обнял ее. Она быстро отстранилась и положила руки мне на плечи.
— У тебя усталый вид, — сказала она.
Лицо у нее было серьезное, но я почувствовал в ней какую-то перемену.
— Я тридцать часов в дороге, — сказал я. — И все это время думал о нас с тобой. Вдруг тебя не оказалось бы здесь!
— Тебе нужно поесть. — Она взяла меня под руку.
— Нам надо поговорить, — сказал я.
— Мы поговорим, пока ты будешь есть.