Поиски
Шрифт:
В один из таких мрачных дней неожиданно для самого себя я поехал к Ханту. Когда Одри вышла замуж, я написал ему, и он ответил мне, выразив соболезнование. Помимо этого, я не получал от него известий больше года. Он все еще жил в Манчестере и работал все в той же школе. В одну из суббот в конце ноября, когда впереди маячило еще одно бесконечное воскресенье, я почувствовал необходимость поделиться с кем-нибудь. Я вспомнил о Ханте, вспомнил о его письме, он знал нас троих и мог все понять; в наши студенческие дни мы с Шериффом всегда обращались за советом к Ханту, хотя вдвоем нам
По мере того как поезд двигался на север, становилось все темнее от густого тумана. Чтобы скоротать время, я принялся просматривать журналы. Поезд опоздал почти на час, наконец я вышел в Манчестере на платформу и увидел Ханта, облаченного в какое-то бесформенное пальто и совершенно замерзшего. Он, улыбаясь, быстро двинулся навстречу мне своей неровной походкой. Мы заговорили несколько натянуто и смущенно о погоде и о моей поездке, а я думал о том, как много лет назад меня привлекла его улыбка, в то же время я заметил, что он стал больше глотать слоги и произношение у него стало более резким, более провинциальным.
— Тебе будет не очень удобно, — сказал он. — Квартира у меня не слишком комфортабельная.
— Чепуха, — ответил я.
— Это не совсем то, к чему ты привык, — настаивал Хант. Мне стало неловко.
Мы продолжали разговаривать, а в глубине души я уже знал, что жалею о том, что приехал, после такого длительного промежутка мы не могли встретиться ни как друзья, ни как незнакомые, интересные друг другу люди; если бы не было этого перерыва, я бы не обращал внимания на его неуклюжесть, на некоторую скованность в разговоре, которые сейчас раздражали меня, поскольку они разрушали созданный мною в прошлом образ; если бы мы были не знакомы, я бы принял эти черты как естественные для молодого учителя, у которого, возможно, есть что рассказать. Через несколько минут, когда мы сели в трамвай, звеневший и грохотавший сквозь туман, мы оба замолчали. Я должен был сделать над собой усилие, чтобы заговорить. И все же фонари над лавками, расплывающиеся в туманном воздухе, взволновали меня воспоминанием о том, как мы вместе ходили по набережной Темзы в былые туманные ночи.
— Ты помнишь, — спросил я, — как мы однажды отправились встречать Шериффа? Когда он вздыхал по девушке из хора в Финсбери Эмпайр?
Но память моя хранила гораздо больше, не одну, а много ночей, более сладких, чем та, которой я позволил всплыть на поверхность.
— Да, — улыбнулся Хант.
— Мы так никогда и не увидели ее, — добавил он. — Я вообще не уверен, что они когда-нибудь встречались.
— В то время ты так не говорил, — сказал я.
— Я не думаю, что они были знакомы, — повторил он.
Мы говорили так равнодушно, словно нам было наплевать и на те дни и друг на друга. Хотя у меня была возможность поговорить о Шериффе, слова застревали в горле, я протер рукавом окно и стал смотреть на фонари, красноватыми пятнами расплывавшиеся в тумане.
Мы свернули в переулок; здесь
В маленькой прихожей нас встретила квартирная хозяйка Ханта, моложавая женщина с загорелым лицом, сразу напомнившая мне баварских крестьянок. Хант спросил ее:
— Можем мы сейчас поужинать? Если вы заняты, то не торопитесь.
Он обращался с ней совершенно естественно и непринужденно.
— Ладно, — коротко ответила она и вышла.
Потом он показывал мне свою маленькую спальню; напряженность, которая исчезла при его разговоре с хозяйкой, вернулась к нему.
— Боюсь, что здесь слишком бедно, — виновато сказал он, — но…
Я стал излишне шумно разуверять его.
Ужин проходил в том же стиле. Хант чувствовал себя неловко, волновался, нравится ли мне еда (которая была точно такой, какую мы в течение многих лет ели вместе в Лондоне, — бифштекс с жареным картофелем, пиво и сытный пуддинг) и не удручает ли меня его гостиная. И в то же время, когда он обращался к своей квартирной хозяйке, подававшей на стол, в его голосе не было и следа натянутости или неловкости.
Но в конце концов я как-то включился в их разговор и Хант стал беседовать со мной уже почти так, как мы когда-то беседовали в наши старые лондонские времена.
Мы выпили еще пива и, не торопясь, с удовольствием разговаривали, выражая свои симпатии Сакко и Ванцетти. Мы оба были довольны, что сохранили наши убеждения. Наконец хозяйка встала из-за стола, мы устроились в креслах у камина, и она принесла нам чайник.
— Ты любил пить чай по вечерам, — сказал Хант, наливая мне чашку. Он не спросил меня, не хочу ли я кофе, но все же мне послышалась в его голосе чуть заметная оборонительная нотка.
— Да, да, — сказал я.
Мы сидели молча, но молчание теперь стало менее натянутым. Наконец Хант сказал:
— Я очень огорчился из-за этой твоей истории с Одри.
— Да, неудачно получилось, — сказал я.
Он помолчал. Я видел, как блики огня играют на его прорезанных морщинами щеках.
— Но мне думается, это было неизбежно, — сказал он.
Я вздрогнул.
— Нет. Это можно было предотвратить. Я должен был это предотвратить…
— Вряд ли тебе это удалось бы, — сказал он.
— Конечно, удалось бы.
— Я так и думал, что это долго не протянется. — Он говорил ровным доверительным голосом, а я разозлился.
— С каких пор ты так думал?
— С тех пор, как первый раз увидел вас вместе. После того, как уже начался ваш роман.
— Но почему же?
Он наклонился вперед, и огоньки пламени заплясали в его глазах.
— Тебе будет только больно, если я скажу.
— Я приехал, чтобы поговорить об этом, — сказал я, — независимо от того, больно это или нет.
Потом я добавил:
— Молчать еще больнее.
— Это я знаю, — сказал Хант, — это я знаю слишком хорошо.
Лицо его прорезали глубокие морщины.