Поиски
Шрифт:
Вскоре прозвучал звонок. Дверь в зал заседаний открылась, и президент общества прошел в зал. Еще несколько человек неторопливо последовали за ним. Я тоже направился туда. Старики, кончив пить чай, отправились домой.
Аудитория в зале выглядела весьма респектабельно, и, водворившись да кафедре, я немного пришел в себя, правда, первые фразы прозвучали несколько неуверенно, но потом я обнаружил, что говорю почти свободно. Еще раньше я убедился, что лучший способ овладеть вниманием ученой аудитории — это считать, что каждый из них не знает ничего, кроме своего собственного предмета. Я старался излагать свою работу возможно более просто и доступно, как если бы я обращался не к ученым мужам, а к их женам. В свое время я обнаружил, что именно так поступают лучшие научные комментаторы. Я решил последовать их примеру и был вознагражден. Даже эта аудитория в мрачном зале
Я шел по Пикадилли, в душе у меня все ликовало. Восторги открытия остались позади. Это был всего лишь момент, и уже на следующий день он вспоминался не больше чем обычный сон. Эти явления, думал я, случаются со многими, но они столь зыбки, что никто даже не упоминает о них. Мы предпочитаем более конкретные вещи, которые легче представить себе, они не столь редки, более удобны для общего потребления. И вот, возвращаясь из Королевского общества, я радовался тому, что мои мечты становятся реальнее и ближе к осуществлению. Скоро, совсем скоро, лет через пять, а может, и раньше, я получу возможность возглавить наступление на научном фронте. Это были те же мечты, которыми я делился с Одри несколько лет назад, теперь они откристаллизовались. У меня будет своя лаборатория, я буду руководить группой ученых и смогу решать серьезные проблемы. Работа будет идти блестяще, в этом я нисколько не сомневался, неторопливо шагая дождливым вечером по улицам, в то время как в ушах у меня продолжали звучать аплодисменты. Чтобы попасть туда, придется напряженно трудиться, но на это уйдет не так уж много времени. Когда же я получу свою лабораторию, мне придется работать еще более напряженно, но я жаждал всего, что означало бы, что я держу в своих руках целую отрасль науки и что в моей власти раскрыть ее тайны. Все это будет, думал я с ликованием, удача сопутствует мне, а за то, чего я больше всего жажду, я буду бороться и добьюсь своего.
Месяц спустя я был избран членом совета моего колледжа. Я ждал этого, тем не менее сам факт был мне весьма приятен, и, когда дворецкий совета принес мне эту новость и проводил меня в собор, как полагалось согласно традиции, я помню, что улицы Кембриджа казались мне на этот раз необычно яркими и веселыми. И церемония введения меня в состав совета была очень торжественна, ректор нараспев произносил латинские слова, и свечи отбрасывали мерцающие блики, терявшиеся высоко под сводами. Первый обед с членами совета оказался превосходен, а такого вина мне еще не приходилось пробовать. После обеда мы сидели у камина в профессорской комнате. Мертон и еще кто-то, кого я почти не знал, заказали портвейн, чтобы выпить за мое здоровье, и мне рассказывали о традициях и обычаях, которые выглядят сейчас довольно нелепо, но слушать о них было приятно, потому что я ощущал себя посвященным в святая святых. Потом мы выпили еще портвейна, и мне показали книгу с записями всех пари, которые заключали члены совета, начиная с 1750 года.
В начале книги, я помню, было множество споров сугубо местного значения. Они выглядели странно трогательными на этих старых страницах, как, например: «Держу пари, что мистер Икс получит приход в Боурне до Михайлова дня», или «Бьюсь об заклад, что женитьба мистера Игрек в этом году не принесет потомства». Было, однако, и такое: «Держу пари, что королю Франции не досидеть на престоле до будущего года». Любопытное зрелище представляли, вероятно, собой эти духовные лица восемнадцатого столетия, мои предшественники; они собирались здесь обедать и сидели до позднего вечера, попивая вино и неторопливо беседуя. И вот однажды в их тихую обитель донесся грохот из внешнего мира. На какой-то момент это, должно быть, потревожило их покой. Но они все так же пили вино и бились об заклад, гадая, когда освободится следующий приход.
Спать я улегся совершенно счастливый и чуточку пьяный.
Первые недели в качестве члена совета принесли мне массу радостей. Мне в жизни не приходилось пользоваться роскошью и комфортом, комнаты же, которые я теперь получил, не шли ни в какое сравнение
Этот первый месяц я жил с прохладцей. Такого никогда раньше не бывало. Как будто я, преодолев горный хребет, спускался в тихую долину. Не могу вспомнить в моей жизни другого периода, когда я с удовольствием вел бесконечные разговоры о том, в какой цвет нужно покрасить двери моих комнат — в нежно-голубой, серовато-голубой или темно-голубой, — а в то время я тратил часы на подобные разговоры, и это казалось совершенно естественным.
Я доставил себе удовольствие и купил несколько довольно дорогих картин. Впервые в жизни я знал, что у меня денег больше, чем мне потребуется на расходы в ближайшие месяцы, и это было удивительное ощущение — обдумывать, есть ли что-нибудь такое, что мне хотелось бы купить. Членство в совете вместе со всеми привилегиями должно было давать мне около четырехсот фунтов в год. Макдональд по-прежнему предоставлял стипендию в двести фунтов, таким образом, мои доходы за один вечер увеличились вдвое, и я просто не знал, что мне делать с такими деньгами. Помню, как я прогуливался по Кембриджу, чувствуя себя весьма странно, словно я играю в какой-то пьесе, купил для Одри маленькую картину Дафая, и меня не покидало ощущение, что все это происходит на сцене и кто-то придет и заберет у меня деньги. Чтобы избавиться от этого суеверного чувства, я заказал для своих новых комнат несколько дорогих картин, которые мне не очень нравились и которые так и остались лежать нераспакованные.
Совершенно неожиданно умерла моя мать. Однажды вечером, в разгар обеда, я заметил, как вошел швейцар, тихо сказал что-то главе колледжа и поспешил ко мне. Он вручил мне телеграмму — меня просили срочно приехать домой: мать опасно больна. Я помню, что все последующее я проделывал в состоянии какого-то удивления; С удивлением, будто глядя со стороны, я видел, как просил у главы колледжа разрешения уехать, как быстро прошел сквозь шумящую толпу студентов в зале, взял машину и уехал. Все это я проделал совершенно механически, не помню, о чем я думал по дороге домой и вообще думал ли о чем-нибудь.
Когда я приехал, отец провел меня в гостиную. Прошло восемнадцать месяцев с тех пор, как я последний раз был дома, — почти все праздники я проводил где-нибудь в гостинице в Лондоне, чтобы быть с Одри, — и вдруг меня поразило, какая маленькая, оказывается, наша гостиная. Маленькая, неопрятная и душная. Здороваясь с отцом, я не мог избавиться от мысли, что эта комната уместилась бы в одном углу моей новой столовой. Никогда раньше я этого не чувствовал.
— Это удар, — говорил отец. — Они вызвали меня домой. Я был в конторе. И они сказали мне, что у нее удар.
Он выглядел совсем маленьким и растерянным. Один ус повис, закрывая губу.
— Неужели, — сказал я и затем неизвестно для чего добавил — Я приехал, как только получил телеграмму. Как она сейчас себя чувствует?
— Я не думаю… — отец запнулся, — я не думаю, что она выживет, Артур. Это так странно. Она в то утро выглядела совсем как обычно. Никому бы и в голову не пришло…
Он посмотрел на меня.
— Я все думаю, сможет ли человек когда-нибудь узнать, что это такое, — продолжал он. Голос его доносился словно издалека. — Только, наверно, было бы ничуть не лучше, если бы мы знали.
Наступило молчание.
— Я могу увидеть ее? — спросил я.
— Конечно, — сказал он, — конечно. — Он помолчал и добавил — Она не узнает тебя, Артур. Она никого не узнает.
Поднимаясь наверх, я заметил, что ковер на лестнице протерт до дыр.
Из комнаты моей матери сквозь дверную щель пробивался свет. Я постучал и на цыпочках вошел. Здесь дежурила сиделка и стоял тяжелый запах больничного помещения. Мать лежала на спине, ее невидящие глаза были устремлены в потолок, рот искривился в некоем подобии улыбки.