Поиски
Шрифт:
Хотя меня и раздражала задержка с окончанием работы, я был счастлив эти недели, записывая показания и сопоставляя результаты проверок и контрпроверок. Было приятно видеть, как каждый факт оказывался на нужном месте, каждый вечер приносил новое подтверждение, что структура, которую я предсказал, была единственно возможной для этих кристаллов. Уверенность в том, что я прав, крепла с каждым днем. Частенько, стоя перед своей схемой и притопывая каблуком, — детская привычка, возвращавшаяся в моменты особой радости, — я говорил себе:
— Это верно. Другого ответа не может быть. Я решил проблему правильно.
Наконец
Вскоре показания прибора стали свидетельствовать, что все идет согласно моему плану, и сердце у меня стало биться спокойнее. Прошел еще час, и я был уже уверен. Еще через два часа всякая тень сомнения исчезла. Мое первое самостоятельное исследование было закончено. Я поднялся. Я был удовлетворен.
Меня переполняли радость и в какой-то мере самодовольство. Но это был не тот высокий экстаз, который я узнал позднее и который предвкушал еще в юности. Это было ощущение уверенности и удовлетворения от того, что я сумел доказать свою правоту. В эту работу не было вложено много воображения, и она целиком была в моих возможностях. Ее завершение принесло мне ощущение счастья, ранее мне незнакомое; как будто меня похвалили и выдали награду или как будто я проснулся среди ночи рядом с любимой женщиной и увидел, как она улыбается во сне.
Глава V. Волнение
Моя первая работа принесла мне все, чего я желал. В три недели я написал статью, и через несколько месяцев, после длительной официальной процедуры представления и рецензирования, она появилась в «Трудах Королевского общества». Название работы было напечатано на плотной глянцевитой бумаге: «Структура кристаллов манганатов», А. Р. Майлз, физическая лаборатория, Королевский колледж, Лондон (представлена Н. Е. Остином, членом Королевского общества). Дальше читать мне уже не хотелось. Я помню также, с каким удовольствием я дарил своим друзьям переплетенные в зеленую обложку оттиски и делал на них дарственные надписи.
Эта работа принесла мне даже большую известность и уважение, чем я рассчитывал. Тремлин, который по традиции имел некоторые права на соавторство, был щедр на шутливые поздравления и вопреки своему обыкновению постарался, чтобы со статьей еще до ее опубликования ознакомились известные кристаллографы. Один из них даже не счел для себя за труд написать мне письмо и поздравить. Я показал это письмо Остину, который уже был убежден, что с самого начала считал мою работу весьма важной и существенной.
Он предложил мне стипендию в двести пятьдесят фунтов в год. Хотя я мечтал вскоре перебраться в Кембридж, я знал, что моя большая научная работа должна начаться в Королевском колледже, ибо здесь у меня все было на ходу, а в Кембридже мне пришлось бы заново монтировать установку. У меня не было другого выхода, кроме как остаться.
Обо мне стали говорить, как о блестящем молодом ученом. Меня избрали в студенческий научный клуб. Университетский колледж просил меня выступить в их научном обществе. От нескольких
Я отправился в Кенсингтон в дурном настроении. Миссис Остин обладала пронзительным голосом, который, казалось, не переставал звучать даже в перерыве между словами, ее гостиная была заполнена фотографиями Остина в качестве лауреата Нобелевской премии, переплетенными томами его научных трудов, полными собраниями сочинений госпожи Гаскелл, Холла Кейна, Голсуорси и Идена Филлпота.
Все это действовало угнетающе. Кроме меня, присутствовали преподаватель средних лет с женой, который смотрел в рот Остину, и изможденный молодой человек, нервно ухаживавший за дочерью Остинов. Ее я встречал раньше на чае в колледже, у нее были лошадиные зубы, и она интересовалась путешествиями.
Через окно я видел, как солнечный свет играет в листьях каштана. Я обсуждал с миссис Остин вопрос о желательности выделить в колледже комнаты для чтения газет. Судя по всему, ее очень волновал тот факт, что молодежь имеет возможность читать крайне левые журналы.
Потом доложили о новом госте, и я увидел Одри в первый раз за много месяцев. Пока она шла от двери до кресла миссис Остин, я заметил, что в ней уже нет той детской неуклюжести, которая мне запомнилась, она двигалась легко, широким и свободным шагом.
За ленчем, сидя друг против друга, мы переглядывались и улыбались. В глазах у нее была легкая косинка, и это придавало им удивительную глубину и блеск. Меня удивило, как я не заметил этого раньше. Я с удовольствием смотрел на нее, мне нравилась ее скромная, но изящная шляпка, из-под которой чуть выглядывали ее рыжие волосы, нравилось, как спокойно слушала она рассуждения Остина о прогрессе женского образования. Рассуждения эти были скучными и неточными, насколько я мог судить, когда миссис Остин давала мне возможность прислушаться. Я вспомнил, как в последний раз видел эту девушку на вечеринке — Шерифф и вызывающе скромная Мона, бледный от ревности Хант, и мы с Одри, беседующие в желтом свете утренней зари. Мне захотелось напомнить ей об этом. Выбрав паузу в разговоре, я спросил ее:
— Как поживает ваша подруга Мона, не помню ее фамилии?
— Приблизительно так же, как и тогда, когда вы ее видели, — сказала Одри.
Я понял, что ее тоже насмешила разница между той и этой встречами. Я улыбнулся от удовольствия.
Миссис Остин, передохнув, вновь заговорила, на этот раз о трудностях жизни профессорской жены в Мельбурне.
— Австралийцы просто не понимают светских отношений, мистер Майлз. Они гостеприимны, очень гостеприимны, но их нужно знать. Представляете, в Мельбурне я оставляла визитные карточки многим людям, и, — она сделала паузу, — и они решительно не знали, что с ними делать.