Поиски
Шрифт:
— Все можно высмеять, все опошлить и принизить.
— Или романтизировать, поднимая на необыкновенную высоту.
— К черту романтику! — кричал Шерифф. — Мы получаем в руки могучую силу, и это сделает нас первой прочной цивилизацией из всех, какие были на земле. Потому что мы — первая цивилизация, которая овладела знанием, еще не совсем, но достаточно, чтобы это дало ей силу. Канализация? Ладно, если тебе так нравится, но равных нам не было и нет. И кроме того, у нас есть ученые, первое сообщество людей во всем мире, которые обучены относиться честно и непредвзято к тому, что они видят. Они дали клятву быть честными и беспристрастными, и это потрясающе новое
Опять пауза.
— Вот ты ученый или собираешься стать ученым. А я никогда ученым не был. — Хант повернулся ко мне. — Я спрашиваю тебя, Артур, кто более беспристрастен, Чарльз или я?
Я рассмеялся. До чего же разителен был контраст между ними! Скептически сдержанный Хант, никогда ничего не принимающий на веру, и Шерифф, с его любовью к яркому, броскому, моментально загорающийся, с сияющими от восторга глазами, как в этот момент, — самый непостоянный из людей.
— Так как насчет ваших ученых?
В последний год наших занятий в университете Хант довольно часто возвращался к этому вопросу. Он был упрямый человек, и я подозреваю, что ему не давала покоя наша твердая вера в то, что мы посвятили себя самому замечательному делу на свете. Однажды вечером я потащил его на семинар по кристаллографии, там были ученые-физики, студенты, занимавшиеся самостоятельными исследованиями, и несколько наиболее способных третьекурсников, и я обещал Ханту показать работу группы ученых. Шерифф по какой-то, не помню, причине в тот вечер не был с нами. Мы немного опоздали, и Остин, когда мы вошли, уже начал свое вступительное слово. Я помню, как мы на цыпочках поднялись на галерею, и помню Ханта в полутьме, сидящего, опершись подбородком на руки, и внимательно разглядывавшего первый появившийся на экране диапозитив.
Потом я совершенно забыл о Ханте. К этому времени, за несколько месяцев до окончания университета, я почти окончательно решил специализироваться в кристаллографии или ядерной физике. Но кристаллография все-таки привлекала меня больше. Кристаллы, их формы и цвет, картина их роста произвели на меня неизгладимое впечатление в тот момент, когда я впервые увидел иглы цианистой кислоты, поблескивающие на дне пробирки; свет, проходя сквозь них, сверкал в их тончайших гранят. В университете я увлекся работами Брэгга, они пробудили во мне желание узнать, почему каждому кристаллу присуще только одно определенное расположение атомов, повторяющееся бесчисленное количество раз, пока не образуется кристалл, который мы можем увидеть и потрогать; в архитектуре кристаллов есть какая-то необыкновенная гармония, и я часто мечтал, как бы мне самому открыть структуру какого-нибудь кристалла. Шагая по ночным улицам, когда я расставался с Шериффом и Хантом слишком поздно, чтобы успеть на метро, я рисовал себе эту новую структуру, пытался найти связь между расположением атомов в кристалле и формой самого кристалла, представлял себе, как можно распространить этот новый метод на более старые и более консервативные науки, такие, как химия и металлургия.
Вообще этот семинар увлек меня, каждое слово подлежало критике и могло быть либо отвергнуто, либо принято в плане моей будущей работы. Я рискнул сам выдвинуть предположение, основанное на данных Брэгга, с которыми я познакомился за месяц или два до этого. Остин пробубнил в ответ что-то невнятное. Я с удовольствием обнаружил, что меня никто не мог опровергнуть. К концу заседания, когда люди уже сновали взад и вперед
Неожиданно он сказал:
— Так вот, значит, что представляют собой твои ученые.
Эти слова вывели меня из задумчивости.
— Ну да, — ответил я, — такие они и есть.
Я улыбался. Я был счастлив.
— А Остин, конечно, великий ученый? — спросил Хант.
— Да, — ответил я.
— Он к тому же еще очень глуп, — сказал Хант. — Очень глуп. И завидует своим талантливым молодым ученикам, — добавил он.
Я почувствовал себя уязвленным.
— Откуда ты это взял, черт побери?
Хант остановился. На его лице промелькнула улыбка.
— А разве ты со мной не согласен? — спросил он.
Меня возмутили слова Ханта. Я знал, что мозги у него ворочаются гораздо медленнее, чем у меня, но кое в чем он разбирался значительно быстрее и правильнее. Честно говоря, я не мог до конца понять Остина. Я не, забыл, в каком восторге слушал я его первую лекцию. В глубине моего сознания жило восхищение им. Но я припоминал кое-какие факты из того, что мне говорили о нем и что я замечал сам, — его стычки с младшими сотрудниками, напыщенную самовлюбленность, проявлявшуюся временами в его лекциях, сформулированную им однажды мысль о тройственном согласии христианской религии, консервативной партии и науки.
— Ты преувеличиваешь, но, может быть, кое в чем ты и прав, — нехотя сказал я.
— И это кое-что довольно неприятное, — заметил Хант.
Мы свернули в переулок и взяли в киоске по сандвичу. Мы ели и разговаривали.
— Понимаешь, — говорил Хант, — эта ваша наука выходит за рамки шуток. За рамки всей этой шериффовой болтовни. Вы обретаете силу, это совершенно очевидно. В общем, я думаю, что это хорошо, хотя и не вижу, почему нужно поднимать такой шум по этому поводу. Но когда я вижу людей, в чьих руках эта сила… — Он задумчиво пожевал губами. — Вроде сегодняшних…
— Они не типичны, — запротестовал я.
Он продолжал:
— Людей, которые держат силу в своих руках. Посмотри на них. Они не такие, как ты, Артур. В их взглядах нет широты. Их кругозор бесконечно уже кругозора рядового обывателя. Возьми хотя бы твоего Остина. Они похожи на умных детишек, которые умеют обращаться с заводными игрушками.
— Это несправедливо, — сказал я.
— Это гораздо справедливее, чем нарисованная тобой картина: несколько ярких, блестящих умов, а остальное — мрак и невежество.
Я задумался на мгновение.
— Даже если ты и прав, — начал я, — а ты, конечно, не прав, — это ничего не меняет. Я хочу сказать, что для меня важнейшими вещами являются не последний образец искусственного шелка или скорость движения самолета. Ты должен знать, что я сыт по горло чудесами техники. Чарльз может восхищаться ими, но меня это не трогает. Меня совершенно не трогает, если Остин ничего не читает, кроме детективных романов, и бьет свою жену, — если она так глупа, как выглядит, это, может быть, не так уж плохо. Все это не имеет никакого значения, понимаешь? Имеет значение только одно — ох, как трудно это объяснить! — в самой науке есть что-то такое; что толкает человека вперед. Что-то гораздо более значительное, чем грошовые трюки и люди, которые этим трюкачеством занимаются. Это… это… это звучит очень по-шериффовски, но это в какой-то мере вопрос постепенного познания Истины.