Поиски
Шрифт:
— Вот как, — сказал он.
— Я стремлюсь к этому с того дня, как вы рассказали нам об атоме, — вырвалось у меня. — Уже шесть лет. Наука и раньше интересовала меня, но вы утвердили меня в этом решении.
— Я утвердил? — Он помолчал. — Наверное, я должен просить у тебя прощения.
— Нет…
— Друг мой, — голос его зазвучал почти как бывало раньше, — сколько тебе лет?
— Скоро восемнадцать.
— Это не так много. В твоей жизни случится еще немало такого, о чем ты сейчас и понятия не имеешь. На что ты собираешься жить, занимаясь своими исследованиями?
— Вероятно, я буду получать стипендию.
— Ты получишь стипендию. Тебе дадут. Но подумай, сколько тебе будет тогда лет. Когда ты кончишь, тебе уже будет двадцать два. Прежде чем ты сумеешь прилично устроиться, тебе будет двадцать пять
— Я просто не буду иметь этой возможности, — я почувствовал себя несколько задетым.
— И тебя это не волнует? Или ты еще слишком юн? Ну и на что же ты все-таки рассчитываешь?
— Можно же найти работу… в университете, я надеюсь…
— Несколько сот фунтов в год в какой-нибудь академической богадельне? К этому ты стремишься? Ради господа бога, скажи мне, зачем?
Он уже говорил довольно громко, и мальчишки, сидевшие на первых партах, начали ухмыляться.
Я улыбнулся, защищаясь.
— Я хочу заниматься научными изысканиями.
— Послушай меня. Ты создал себе идеал, и этот идеал будет все время подгонять тебя и в конце концов поставит в зависимость от любого ничтожного человечишки, который умеет держать нос по ветру, Я ведь знаю это, я был таким же, как и ты, в молодости… И даже когда стал старше. Я и сейчас еще не освободился от этого. Я тоже хотел заниматься полезной работой, но в мое время это было не так легко, да и я оказался не слишком приспособлен для этого. Но дураком я не был, я был способнее большинства тех, кому удалось стать учеными; я занялся преподаванием в школе. Я был уверен, что делаю доброе дело. Бог мой! Если бы у меня не было дорогого моему сердцу и достойного всяческого уважения идеала, я бы стал делать деньги и занимал бы какое-то положение в этом мире. Я не сидел бы здесь перед толпой маленьких глупых детишек, без всяких надежд на будущее, слабый, как… слабый, как котенок, и все более слабеющий.
Он замолчал. Я смотрел в сторону.
— Говорю тебе, ты пройдешь тот же путь, друг мой. — Он с трудом выдавливал из себя слова. — И ты, и я, Майлз, мы слишком гордые… да, да, мы слишком гордимся нашими милыми маленькими идеалами, чтобы попрошайничать. Неужели война тебя ничему не научила? Разве она не стерла хоть частично грим, с помощью которого мы всегда старались украсить правду? Бороться за правду все равно что швырять в топку шарики для пинг-понга. До войны я пожелал бы тебе удачи, сейчас я постарался бы силой удержать тебя… если бы у меня были силы.
Он засмеялся странным дребезжащим смехом.
Я с трудом понимал, о чем он говорит.
— Наверное, мне не следовало так с тобой разговаривать, — сказал он уже спокойнее, — для тебя этот разговор ничего не изменит, разве только временами ты будешь испытывать смятение, как раз тогда, когда тебе нужна будет вся уверенность в себе. Но я все-таки должен был сказать тебе все это.
— Ты счастлив, выбрав такой путь? — спросил он меня после долгой паузы.
— Очень счастлив, — ответил я, не колеблясь.
— Может быть, ты еще раз подумаешь, прежде чем принимать окончательное решение? Есть много вещей, которыми ты мог бы заняться. Ты можешь преуспеть в жизни.
— Простите меня, — сказал я, смущенно глядя на него, — боюсь, что я решил уже окончательно. Я благодарен вам за то, что вы сказали. Но, понимаете, я знаю, чем я хочу заняться больше всего на свете, и я займусь этим.
Глава III. Первые друзья
В таком-то вот настроении я и отправился поступать в университет. Никто в нашей школе не имел ясного представления об «открытых стипендиях» в Оксфорде и Кембридже, это было еще до того, как все средние школы стали наперебой добиваться этих стипендий. Наша школа при Смитсоне как будто ими совсем не интересовалась. Однако у нас было несколько стипендий, сохранившихся от восемнадцатого столетия. Они предоставлялись по усмотрению директора школы при условии, что претендент может наизусть прочитать «Символ веры», — в память о каком-то благотворителе, больше всего боявшемся ереси. Помню, как я отбарабанил текст, стоя перед Смитсоном, который писал какое-то письмо и время от времени поднимал на меня глаза и разражался громким хохотом. Под конец он хлопнул меня по плечу и пообещал пятьдесят
Я нашел квартиру в одну комнату в Хайбери возле парка и уже в начале октября пил в своей комнате чай, глядя сквозь листья платанов, как сгущается мерцающий в огне фонарей туман. Было непривычно одиноко, в горле стоял комок, но вместе с печалью в груди зрело нетерпение и ликование. Ведь я теперь сам себе хозяин, все, о чем я мечтал, открывалось мне, впереди лежал путь, которым я хотел идти.
В этот вечер я отправился на Стрэнд и, прогулявшись по-хозяйски по тротуару мимо Королевского колледжа, зашел в бар «Романо» и попросил кружку пива. Я и раньше бывал в Лондоне, мне и раньше случалось осушить там кружечку, но теперь все было иначе. Каждый огонек в мягких синеватых сумерках, каждое мелькавшее мимо лицо было дружелюбно приветливым. Тихая грусть и радостное возбуждение теснились в моей груди, но радость все больше овладевала мной. Расплачиваясь за пиво, я испытал счастливое волнение. Ведь у меня никогда не было денег, которые я мог бы тратить, швырять, я и сейчас был ужасно беден, но все же я держал в руках деньги, каких у меня никогда еще не было. В эти первые дни в Лондоне я испытал все наслаждение расточительности и одновременно добровольного аскетизма. Я купил непозволительно дорогой для меня халат и с необычайной легкостью заплатил за него. Из семи дней недели шесть дней я обходился без ленча, убеждая себя, что это всего лишь каприз аскета.
Хлопоты по устройству жилья и оформление дел на курсе поглотили несколько дней, и вот настал тот момент, которого я ждал несколько месяцев, с тех самых пор как я был принят в Королевский колледж. Помню, как я читал расписание лекций в университете, изучал фамилии преподавателей, искал их в биографическом справочнике и в указателях новых учебников. Профессор-физик Остин пленил мое воображение, я решил заниматься исследованиями под его руководством, его первая лекция должна была состояться в пятницу.
Так первый раз в моей жизни я увидел человека, действительно совершившего значительные открытия. Помню, как я следил за ним, когда он писал на доске, и поражался, неужели этой самой маленькой и аккуратной рукой он вел записи своих замечательных опытов, неужели он докладывал о своих результатах вот этим же округлым выразительным голосом. Это был полный человек, держался он с большим достоинством. Свои лекции он обычно читал по записям, но иногда он поднимал глаза и обращался к слушателям с несколько напыщенной любезностью. «У нас складывается мнение…» — начал он однажды свою лекцию и рассказал нам о современном состоянии одного вопроса, и меня бросило в дрожь от сознания, что мне позволили заглянуть в сердце вселенной. Он упомянул об атомном ядре и сказал: «Резерфорд дал схему его строения, но я не уверен, что он прав». Мне никогда раньше не приходило в голову, что эти новые положения в науке могут вызвать разногласия среди ученых, я знал о противоречиях, которые имели место в прошлом, но наука, которую я хотел изучать, представлялась мне независимой от людей и разногласий между ними. Я чувствовал, что допущен в святая святых: значит, случаются споры, ведутся дискуссии и лишь затем выявляется истина.
О эта лекция!.. Это было все равно, что разрешить молодому художнику посмотреть, как Тициан смешивает краски. Или позволить молодому писателю присутствовать на обеде, где происходит примирение Толстого и Тургенева. Полный человек на кафедре рассказывал о своей работе, и каждое его слово звучало для меня песней.
А через несколько дней я снова получил удовольствие. Один из младших преподавателей излагал нам связь периодической системы элементов с электронной структурой атомов. Вопрос тогда еще не был достаточно разработан, это было задолго до открытия Стонером подгрупп, но даже в то время эта теория воспринималась как вполне правдоподобная. Впервые тогда я увидел, как хаос случайных фактов обретает порядок и стройность. Вся путаница и все бесконечное разнообразие формул неорганической химии школьных лет, казалось, выстроилось передо мной в единую схему, как если бы джунгли на глазах у человека неожиданно превратились в подстриженный парк. «Это все правда, — говорил я себе. — Это замечательно. И это правда».