Покаяние Агасфера: афонские рассказы
Шрифт:
Виктор был убеждён, что в этом и заключается мастерство фотографа, вершина его мастерства.
Иногда ему казалось, что он достиг своей цели, и земная красота в его снимках начинала отражать красоту мира небесного. Тогда он мог часами смотреть на свои работы. Правда, его коллеги, в том числе и признанные мастера, глядя на снимки, не находили, что на них почил какой-то особый, духовный свет. Быть может, потому, что просто не верили в то, что подобный свет существует…
Когда в России произошел очередной политический перелом, и мир профессиональной фотографии захлестнул поток изображений полуголых девиц,
Так Виктор пришел к вере. И чем крепче становилась его вера, тем неодолимей его тянуло к идеалу христианской жизни — монашеству.
Постепенно, благодаря книгам, он стал понимать, что настоящая духовная красота открывает себя лишь чистому сердцу и духовное творчество должно начаться с совершенствования собственной души. Он мечтал найти такое место, где опытные духовники помогли бы ему умертвить страсти — ведь только тогда он сможет заняться духовной фотографией. И Виктор стал молить об этом Бога…
Вскоре ему попался на глаза альбом о Святой горе Афон. Долго и жадно рассматривал он незатейливые, с точки зрения профессионала, черно — белые снимки, в изобилии разбросанные по тексту: старенькие облупленные жилища аскетов, морщинистые лица старцев в ремках, на мулах, с суковатыми посохами…
Особенно поразила его фотография, на которой два афонских монаха сидели за маленьким столом со стоящей на нём полупустой бутылкой узо [3] . Монахи, как следовало из подписи, праздновали Пасху. В их глазах, на их сияющих лицах была та самая горняя красота и духовная радость, свидетельствующая о подлинной сердечной чистоте.
3
Анисовая водка
Фотограф как заворожённый глядел на снимки из альбома: ему стало казаться, что Святая гора и есть то самое место, где пересекается небесное и земное. И тогда Виктор принял решение уехать на Святую гору и остаться там до самой смерти.
Денег на то, чтобы попасть на Афон, у Виктора не было и ему пришлось продать оба своих профессиональных фотоаппарата. За них дали лишь половину того, что они стоили, но торговаться он не стал: денег, чтобы добраться до Афона, теперь хватало…
Оказавшись на Святой горе, Виктор без промедления пошёл в русский Свято — Пантелеймонов монастырь и попросился у игумена в послушание. Настоятель выслушал его и сказал, что решение примет собор старцев.
Три дня, остававшиеся до собора, давали возможность Виктору насладиться афонскими пейзажами. Какие это были чудные виды! Зелёные, покрытые богатой растительностью скалы, по ночам заливаемые матовым светом желтовато — молочной луны. Море, простирающееся вокруг, на сколько хватало глаз — синее, воюющее то с песчаным, то с каменистым берегом Афона. Пологая гора, на вершине которой даже из Пантелеймонова монастыря можно было видеть крест у храма Преображения, — она казалась Виктору в прямом смысле твердыней православия…
Монастырские старцы, вопреки ожиданиям Виктора, приняли решение отправить его обратно в Москву, на Афонское подворье, где все, взыскующие святогорского монашества, проходили первоначальный искус. Но Виктор, будучи человеком упорным, ответил, что не собирается уходить из удела Матери Божьей. Старцы сочли его ответ дерзостью: если он не может исполнить своего первого послушания, то пусть даже не думает о монастыре.
Но они не учли, что проситель уже не мог думать ни о чём другом. Виктор поселился на берегу, соорудив шалаш из ветвей, и вскоре полицейские стали интересоваться у старцев, что это за бродяга поселился на монастырской земле, и не стоит ли его депортировать. Тогда игумен, хоть и сомневался в правильности такого решения, всё-таки принял Виктора на испытательный срок, предупредив, что если тот будет в чём-либо противоречить старцам или работать спустя рукава, то сразу же отправится в Москву.
Виктору дали непростое послушание подсобного рабочего на стройке, и он выполнял его с рвением, на какое только был способен, учитывая здоровье и возраст — ему было уже за пятьдесят.
Так прошло полгода. Виктор всё более и более смирялся, отношения его с игуменом и монастырскими старцами наладились. Но вот, однажды, привычно вглядываясь в вершину афонской горы, он почувствовал, как сердце его дрогнуло — совсем уже было погасшее желание заняться фотографией снова начало разгораться в его душе. С тех пор оно крепло с каждым прожитым часом и с каждым взглядом на прекрасный греческий закат, и, наконец, превратилось в навязчивый помысл, который Виктор, ради сохранения душевного мира, решил открыть на исповеди монастырскому духовнику:
— Отче, в миру я был фотографом; этому делу я отдавал всю свою душу. И сейчас мысль о том, чтобы вновь заняться фотографией не покидает меня. Я понимаю, что, став послушником, я обязан ради Христа отринуть всякую плотскую страсть. Только, вот, сам я не могу определить — страсть ли это или желание по Бозе. Как вы скажете, так и будет. Если благословите всё забыть, я постараюсь это сделать.
Духовник внимательно посмотрел в глаза своего послушника, почти одногодка, и немного подумав, ответил:
— Не стоит тебе пока думать об этом…
— Я понял, отче!
— Подожди, я не договорил. Нам в обители нужен свой, монастырский фотограф, поэтому, возможно, через какое-то время ты и сможешь использовать свой талант во славу Божью. Но теперь об этом не думай, а положись на волю Господню.
…Со дня, в который состоялся этот разговор, давший Виктору надежду и успокоивший его душу, прошло около года. И вот однажды Виктор познакомился с паломником — бизнесменом из Германии русского происхождения. Узнав из бесед с Виктором о его мечте, бизнесмен предложил помощь в покупке хорошего фотоаппарата.
Виктор попросил благословения духовника на принятие такого дара и, с превеликой радостью, получил его.
Через месяц из Германии пришла посылка, в которой лежал тщательно упакованный в пузыристый полиэтилен новенький полупрофессиональный фотоаппарат. Виктор отпросился у духовника по воскресеньям отлучаться из монастыря, чтобы запечатлеть пейзажи Святой горы в окрестностях обители. Духовник не стал ему препятствовать, лишь повторил, что это занятие не должно мешать ни работе, ни молитве и не становиться страстью.