Поколение одиночек
Шрифт:
Но пока мало, увы, верю в возможность такого общего поля. Ведь если пригласить к дискуссии критиков разных направлений, то от каждого из них потребуются дополнительные усилия, готовность потратить себя на убеждение другого или спор с ним. То есть нужно выйти за границы своей корпорации, профессионального комфорта, салона, где все уже спокойно, все отлажено и все «ставки» определены и сделаны… Многие ли к этой трате себя готовы? Кого можно посадить напротив Кокшеневой – что, Латынину? Или напротив Проханова? Ерофеева? О чем может полемизировать Котельников с Александровым? Калибры совершенно разные, несопоставимые нравственные критерии. Боязнь проиграть и быть битой (-тым) тоже имеет значение. Не привыкли многие критики получать отпор и отвечать за свою критику. Ну а собрать писателей и того сложнее. Я уверен, что они друг друга не читают. Каждый живет в своем «проекте». Но что-то этих людей (хотя бы, Гальцеву, Кокшеневу, Бондаренко, Котельникова) я не встречал в списках жюри и в экспертных комиссиях. Гораздо распространеннее другой тип литературной публики. Упоминаемые: Александров, Немзер, Латынина, а также Наталья Иванова
В.Б. Но ведь рынок литературы кто-то должен обслуживать. Правда, у нас эти процессы чаще называются почему-то «литературной борьбой», хотя речь идет о наградах и денежных премиях.
А.П. Настоящая культура не живет без литературной, творческой борьбы – открытой, публичной, аргументированной. Сегодня стало выгодно не вести настоящую полемику, не вступать в дискуссии по коренным художественным и этическим вопросам. Ведь у нас культура и литература никогда не были убежищем от жизненных проблем. Кроме того, между критикой и литературой должно существовать силовое напряжение. Критика может поднять литературу, может привлечь в литературу новые силы. Вспомните, какая жесткая полемика велась в критике XIX века – почвеннические журналы Достоевского «Время» и «Эпоха» вели острейшие споры с демократическими изданиями – «Современником» и «Русским словом». Мастерами умной яркой стимулирующей полемики были Белинский, славянофилы Константин и Иван Аксаковы, демократы-шестидесятники Добролюбов, Чернышевский, Писарев, почвенники Аполлон Григорьев и Николай Страхов, народник Николай Михайловский, а позже, на рубеже веков, Василий Розанов, Дмитрий Мережковский, Аким Волынский… (Какие имена в сравнении с нынешними! Насколько нас опустила идеология и коммерция в культуре!) А как много значил для думающего и читающего общества «Дневник писателя» Достоевского, к тому же оказавшийся вполне успешным коммерческим предприятием. Вот образец того, что если писатель точно, смело и талантливо говорит о главном не только для себя или для корпорации, но для многих людей, – то публика готова его кормить, подписываться заранее на его издание. Они спорили о «почве» и народе. О России и Западе. О христианском гуманизме и материалистическом позитивизме. О задачах литературы и журналистики. Об искусстве «чистом» и «утилитарном»… Споры были жаркие, помогали углублению позиции, учили все лучше и лучше защищать свои взгляды представителям противоположных лагерей, а защищая, – понимать другого. Оппонент был нужен не для того, чтобы его похлеще ударить, оскорбить и уязвить, но для того, чтобы в его претензиях, в его вопросах и доводах увидеть собственные нерешенные проблемы. Им важно было отстоять свое мировоззрение. Сегодня у критиков (да и у многих авторов) собственного мировоззрения нет. Нынче, требуется лишь «прочитать Ерофеева», чтобы, якобы, «ясно понять», что такое «современный писатель» и «литература». А если спросить «модных писателей» об их личных выстраданных ценностях, то, скорее всего, услышим исключительно о «свободе». И особенно заметна тенденция – почти нет внутренней борьбы между желанием обогатить разум и желанием обогатить карман. Как правило, побеждает второе. Но это совершенно не значит, что мы не должны делать попыток вернуться к значительному содержанию и в критике, и в литературе. Возрождение всегда возможно, только, конечно, очень важны тут степень и скорость падения.
Сегодня идет, мне кажется, состязание амбиций, растет подозрительность писателей из разных союзов друг к другу. И это первое, что на виду, – так распорядились долгожданной свободой. Кроме того, литературная репутация как-то заметно укрепляется, если писатель при должности. Вот, например, Юрий Поляков – неплохой прозаик, но ведь не первого же эшелона? Но критикам неловко говорить правду «хозяину» «Литературной газеты». Г-н Чупринин, возглавляющий «Знамя», был когда-то критиком. Что он пишет теперь – не упомню, зато в видных критиках ходит. Настоящей полемики нет – все будто глухи или совсем не читают друг друга. Быть может, все дело в снижении, так сказать, градуса личностного накала? Быть может, те ценности, о которых пишут, не являются личными ценностями, которые готовы защищать?
В.Б. В прошлом интервью, опубликованном в нашей газете, речь шла о Вашей биографии, о Ваших книгах… Теперь мы решили поговорить о других. Но, все же, завершая разговор, я бы хотел Вас спросить о том, что выходит за пределы литературы, но для культуры в целом является совсем не безынтересным. Как Вы относитесь к женщине? Вам кажется ярким и богатым ее образ в современной культуре?
А.П. К женщинам я отношусь великолепно – со мной рядом работает много представителей прекрасного пола. Из шести моих детей – три дочери. А вот современная культура, по-моему, женщиной и женственностью нещадно спекулирует. Обнаженное женское тело в гламурно-компьютерном исполнении – стандартный прием любой рекламы. Культура, которая свихнулась на женском теле, ущербна. Подлинная красота эроса, я уверен, не нуждается в обнаженке и интимных подробностях. Гламурная женщина коммерческой и рекламной продукции очень далека от настоящего богатства, которое заложено в ней. В культуре явно сместились акценты – от пола к сексу. Пол – это совсем не только то, что ниже пояса. Пол определяет в человеке все его проявления как целостной личности, это очень индивидуальная область, что сказывается в мышлении и эмоциях, повадках и манерах, пристрастиях… Секс требует освобождения от стыда, то есть именно от индивидуального в человеке. Старая литература вообще изображала жизнь и мыслила, исходя из категории любви. И только в начале XX века (по крайней мере, в России) решились изображать пол, а в XXI веке культура впала в сексуальное рабство. Теперь задача
Я написал повесть «Мания» именно об этом – о сексуальном рабстве и потере человеком своего нормального образа. Я нарочито избрал форму гротеска, чтобы довести ситуацию до немыслимого, провокативного предела.
В.Б. Роман, над которым Вы сейчас работаете, называется «Химеры и экстазы разума». Если я верно Вас понимаю, то он на волнующую Вас тему – о границах и соблазнах человеческого разума, которой был посвящен, в частности, роман «Я»?
А.П. Конечно, человек не сводится только к разуму. Но все, о чем мы с Вами сейчас говорили, имеет отношение и к мотивам моего литературного труда, и к мировоззрению, которое отразилось в новом сочинении. Чем безумнее время, чем больше в нем искушений и соблазнов, тем больше от человека требуется трезвое и ответственное понимание происходящего. Увы, мы к этому далеко не всегда готовы. И разум человеческий оказывается в соблазнах и сетях времени. В новой вещи, действительно, есть преемственность с «Я» – с человеческим разумом я связываю проблему зла. Есть ли у зла пределы? Я понимаю так: добро основывается на вечных константах, оно априорно и неизменно. Никому не удалось изменить десять заповедей и не удастся. Добро – это догма, это голос вечности. Зло всегда связано самыми разнообразными нитями с днем сегодняшним. С его социальными проблемами, экономическими, этическими. Но мы бы не могли даже и рассуждать о зле, если бы не было императива добра или мы о нем не знали. Тогда и зло уже не казалось бы злом. Вот поэтому все мои «злые романы» – об увеличении дистанции между добром и злом в человеке.
В.Б. И последнее – что бы Вы назвали принципиально важным для современной литературной и культурной стратегии?
А.П. Очень хотелось бы, чтобы в культуре происходила индивидуализация творчества, отказ от тусовочности. Это значит, что необходим поворот в сторону личности. Тогда уже не «мнение тусовки» будет быстро становиться «мнением масс», но каждый человек, что печется о своей личной культуре, будет способен критически отнестись к модным фигурантам и разглядеть тех, кто действительно имеет культурное и профессиональное право быть – экспертом, чье мнение стоит учитывать. Пока же состояние «виновности», я бы даже сказал, греха определенной критики и литературы «ложного этажа» по отношению к читателю и обществу остается. Этот грех – во «вселенской смази» ценностей, в умело и даже агрессивно организованном впаривании товара не свежего и сомнительного под видом замечательной новинки. Разве это не насилие и не ловушка: назвать роман «Русская красавица» и начать разговор с гинекологического кресла? Г-н сочинитель буквально топит читателя в мерзости.
Важно сохранить дар сострадания в литературе, а искренность и услужливость-увертливость – качества существенно разные.
Западник с русской душой
Вот уж на самом деле: «свой среди чужих, чужой среди своих». Западник с русской душой. Миллионер, рисующий яркие сатирические типы новых хозяев жизни, прозаик Александр Потёмкин обладает тонким вкусом. Он знаток мировой литературы и мировых вин, гурман, эстет, коллекционер. Выпускаемые им изящные небольшие томики прозы в издательстве «ПоРог» совершенны по оформлению и совсем не похожи на достаточно часто издаваемую состоятельными денежными людьми роскошную, но безвкусную продукцию.
Эстет, в прозе своей борющийся с эстетством. Новый народник в обличье крупного предпринимателя. Кто он – пресыщенный богач, подобный своему герою князю Андрею Иверову из романа «Изгой», или игрок, литературу воспринимающий как еще одну из многих земных игр? Уверенно побеждая на финансовом и научном поприще, решил столь же уверенно победить и на литературном?
Сначала до меня донеслись какие-то неодобрительные слухи о нем из стана наших либералов. Чем-то он им не угодил. Если бы он не состоялся как прозаик, то, скорее всего, они спокойно прошли бы мимо, появилась бы тройка-другая рецензий в журналах и газетах, десяток-другой литературных журналистов бурно попьянствовали бы на презентации, этим бы все явление состоятельного автора и закончилось. Такое в нашей нынешней литературе уже бывало. Но его проза явно не вписывается в поток сытых любительских поделок обитателей Рублевского шоссе. Скорее, она разоблачительна по отношению ко всем «новым русским».
Александра Потёмкина как-то тоже обзывали в рецензиях «новым русским». Но не прижилось. Не из того круга. Приехавший уже обеспеченным человеком из Германии, он поначалу, может быть, и стремился сблизиться с творцами нового русского бизнеса. Не получилось. Не те оказались творцы, и не тот бизнес. Он блестяще описал эти новоявленные типы в повестях: «Бес» и «Игрок», немало социально-разоблачительных страниц, им посвященных, и в романе «Изгой». Так Потёмкин стал автором социальной прозы, русским разгребателем грязи. Естественно, его невзлюбили творцы этой самой грязи.
Были и рецензии, очевидно, были и шумные презентации, но недовольство прозаиком в либеральных кругах лишь усиливалось. Мне попалось на глаза несколько разгромных рецензий. Чем-то не угодил удачно осуществлявший в литературе новый виток своей судьбы Александр Потёмкин либеральным литературным кругам. Не тех героев показывал, не тем, чем надо, гордился, не то, что полагается, высмеивал.
Да и для русской деловой и бизнес-элиты его судьба была достаточно необычной. Он не вращался в кремлевских кругах, выбивая за взятки нефтяные и газовые империи, не использовал власть для своего первичного обогащения. Учредил литературную премию для молодых писателей, издал знаменитый двухтомник по экономике. Здесь, в Москве, и защитил сначала кандидатскую, а затем и докторскую диссертацию. Будучи специалистом по фондовому рынку, решил своих русских земляков обучить его премудростям, пошел работать в Федеральную налоговую службу.