Поколение одиночек
Шрифт:
Конечно, можно и помечтать о роли поэтической наследницы Руси, когда в жизни ожидают одни лишь беды и неприятности. Да и среди ценителей её поэзии не было единомыслия. Одни не принимали её чересчур национальную Русь, но ценили её чувственность и обостренное женское начало, уважали талант, интеллект; другие, принимая её русскость, старались обрубить в её поэзии всё инакомыслие, вольность, ведьмования чаровницы, странной потаенной судьбы, ценили лишь внешнее, требовали большей воцерковленности, чуть ли не монашества.
Вот так и творила, «своя среди чужих, чужая среди своих». И до сих пор её печатают либеральный журнал «Знамя» и имперская газета «Завтра», интернациональная «Дружба народов» и патриотический «Российский писатель». Все ценят, но все своей не признают.
Уже к 1980-му году поэтесса пережила свой первый круг жизни и творчества. Владимир Солоухин нашел не начинающую поэтессу, но трагического поэта, заброшенного в угол эпохи со своими ранними стихами и тем ужасом, который Реброва успела пережить и испытать в семидесятых. Если бы не он, не было бы и китежанки в рябиновых бусах. Его статья в «Литературке» в мае 1980 года была спасением погибающего поэта. Заметили её и многие батюшки в деревенских приходах. Если можно писать о церкви и о Боге, – писали они поэтессе, – значит меняется отношение к религии?! Её спрашивали: может быть начинается возрождение церкви и Руси? Если бы поэтесса знала? Да и сколько раз на веку у нас бывает начинающихся возрождений и церкви и Руси? Вот и сейчас, то ли мы присутствуем при новом возрождении, то ли опять случайный проблеск. И где та новая романтическая поэтесса, которая возвестит нам этот новый восход?
Всё стихло от флага до храма:Ведь снова решала судьбуИ вечной их славы, и вечного срамаСлавянка с морщинкой на лбу.Прошли шумные литературные вечера, подборки в журналах и газетах, статьи, вперемешку хвалебные и агрессивные. Она уже привыкла быть востребуемой и читателем и критиками, и в творчестве, и в жизни. Привыкла откровенно любить и быть любимой.
Я на виду столетий алый ротЦелую так, что захватило дух.Но как нам дёготь соскоблить с ворот!Как с сарафана смыть смолу и пух?И вдруг, оказалось, что не дёготь на воротах страшен, не смола с пухом, о которой можно лишь вспоминать с ностальгией. Время прошло по пространству её поэзии и по пространству её жизни, вновь, в который раз отбросив к забору уже новой эпохи. И вновь одна, и вновь никому не нужна. Тем труднее ей было пережить обрушившееся позднее одиночество. Да и поэзия её стала со временем по-женски одинокой. Иные критики писали о её одиночестве, как о каком-то желанном для самой поэтессы пути. Нет же, нет. Одиночество было для Ребровой самой настоящей дыбой. А кто же любит на дыбе дыбу? И вот уже в поэзию её входит совсем иное понимание и любви, и своего отношения к ней.
Стряслась любовь со мною иль беда.В моей судьбе нет разницы меж ними.Крапива, лопухи и лебеда.Я с вами объясняюсь как с родными.Я и сама-то выросла в глуши.Где в рваной кофте песни бабок пелаИ, кроме обмирающей души,Вовеки ничего не заимела……Попробуй-каЯркий взлет и шумная известность, череда литературных вечеров сменяются затишьем, неспешной работой и над собой, и над новыми стихами, обретается новая стабильность в жизни, и их поздний дружный и крепкий союз с поэтом Юрием Гусинским даёт Ребровой совсем иное качество стиха. Вырастает заметно и мастерство, приходит знание и русской, и мировой поэзии. Татьяна Реброва погружается в мировую культуру, её стихи уже перекликаются со стихами известных мировых поэтов. Казалось, третий круг жизни дарит ей желанный покой. Можно неспеша наслаждаться стихами восточных поэтов и находить отклики на их поэтические медитации. Читает она у китайского поэта средневековья Ли Цин Чжао: «Лежу на кровати, на луну гляжу / Сквозь шёлковую сетку на окне», и возникает её уже чисто ребровский страстный, драматичный отклик:
Сколько же людей высокую лунуВидели в окнеИ на полуОзеро голубоватое!Мучает же не меня однуСердце виноватое…Находит у того же Ли Цин Чжао размышление о ветре: «Сколько мной пережито!.. О том / С ветром я поделюсь…» Татьяна Реброва с ветром не делится. Она сама и есть – ветер.
Ветра в поле ищи,Ветра в поле.Это значит, меня —Я на воле…Ты и он с ветра спросите строго.Только жен ваших шёлк золотой теребя.Ветер где? Умолчит от него и тебяТо, что я-то одета убого.Ну а мне прошумит, что не зряЯ просила у них лучшей доли…Она и в этот свой спокойный период напрашивается на неспокойствие и драму, как бы выпрашивает у судьбы более тяжкой доли. В её поэтическом театре нет спокойных ролей со счастливым концом. Что-то же требовало от неё отбирать в истории в свою поэзию лишь трагические, взвихренные судьбы.
Что цвет и нрав меняет вдруг и заМгновение до смерти,Яд конфетки.Как знак отличья Медичи…Вот она и дождалась своего знака отличия. Внезапно и скоропостижно умер её друг, её спаситель, её муж, хороший русский поэт Юрий Гусинский, с которым когда-то мы вместе работали в «Литературной России». Она вновь лишилась не только близкого человека, но и саму себя, исчезла, превратилась в ничто.
Тебя должны живой водойОбрызгать и меняВновь посадить с тобой в однойКофтенке на коня…Я с детства знаю роль, и весьТеатр битком набит.Ты только здесь, ты только здесь,Ты только здесь убит.Юрий Гусинский воистину был выстрадан поэтессой, и она была просто уверена, что без её разрешения он никогда не покинет этот свет, скорее она себя считала рядом с ним мертвой женщиной с изломанной судьбой. Она закляла его в своих стихах от всех болезней, но клятвы и заклятья не помогли, то ли ослабела её колдовская сила, то ли силы загробного притяжения были на этот раз сильнее. И всё вновь в её жизни и её поэзии обрывается с внезапной ранней гибелью мужа и поэтического соратника. Дыба вновь громоздится на дыбу.