Поколение одиночек
Шрифт:
Я бы назвал князя Иверова этаким книжным персонажем, навеянным тем же «Идиотом» Достоевского, если бы у нас в России не появился куда более близкий по времени герой – Михаил Ходорковский. В каком-то смысле именно этот уже бывший миллиардер пошел, в чем-то вполне осознанно, по пути князя Иверова. Власти пугали и Березовского, и Гусинского, и других непонятливых воротил финансового и нефтяного рынка. Им хватало трех дней в «Матросской тишине», чтобы принять все правила игры. Уверен, что и Ходорковский мог бы сыграть по правилам и сейчас отдыхать где-нибудь на Лазурном берегу. Какая неведомая сила сделала его столь неуступчивым и повела его от жизни пресыщенного нефтяного магната к жизни российского зэка? Почему он не стал еще одним состоятельным беглецом и владельцем лондонских поместий? Никакой логикой буржуазного делового мира такое поведение не объяснишь. Михаил Ходорковский в чем-то и выглядит нынешним «идиотом», пытающимся
И там, среди униженных и оскорбленных, он находит себе достойных собеседников. Среди самых бедных находит самых щедрых, среди социально отверженных – самых духовно дерзновенных. В этом я вижу не только русскую литературную традицию (вспомним «Палату № 6» Чехова, «Записки сумасшедшего» Гоголя, недавние повести Петрушевской и того же Крупина), но и традицию гражданскую. Держали и в нынешнее, путинское, время именитых узников в психушках, держали и в советское время, держали и в царское…
Там, в психушке, постигает Андрей Иверов всю реальность своего виртуального мира: «Как площадка фондового рынка пробуждала в нем тягу к ирреальности, так и камера номер семь психиатрической клиники имени С-ского становилась для князя очередной ступенью к полной виртуализации мышления, подготовительным плацдармом для прыжка в мир грез».
О плоти и духе, о физике и метафизике прозы Александра Потёмкина очень точно написала известный философ Светлана Семенова. По ее мнению, «…основная коллизия „Изгоя“ – между фундаментальным выбором мира сего, нацеленного на всяческое материально-чувственное ублажение человека на время его живота, и центральным героем, „ярчайшей звездой, финансовым гением, историком и философом“ этого мира, причем его „высшего света“, достигшим вершин успеха в бизнесе, в изысканном культивировании своей личности, в стиле жизни и поведения… и впавшим к началу действия в odium vitae, пресыщение, мировую скорбь. Именно он, Андрэ Иверов, внук богатого русского эмигранта и итальянской аристократки, французский подданный, решивший „полностью изменить себя, перевернуть все с ног на голову“, становится как самым тонким, беспощадным аналитиком основ потребительского общества, так и провозвестником новых ценностей и бытийственных путей…»
Герой «Изгоя» поначалу склоняется к тому, что именно русская бедность, куда он стремится окунуться, спасет духовность России: «…человеческие души должны устремляться в бедность, чтобы обрести спокойствие и благодать, погасить в себе страсти и шагнуть в виртуальность». Он уходит в эту бедность, раздавая оставшиеся в карманах последние сотни евро случайным знакомым, вместе с бедностью он уходит и в русскую пьянку, позволяя себе напиться до предела на встрече армейских сослуживцев, куда попал абсолютно случайно. И он открывает для себя мир этого люмпенизированного русского человека: «Что может позволить себе русский человек, если у него ничего нет? Открыть бизнес? Построить дом? Купить автомобиль?.. Посмотреть мир? Сбережений нет! Денег нет!.. Что остается русскому человеку? Как? А Бог? Его давно уже нет! Честь? Она потеряна в суматошной жизни. А мораль? Она истреблена разгулом власти… Что осталось у русского человека? Что может взять он от жизни? Какая у него отрада? Волшебная водка и упоительный секс. Водка дешевая. Слава Супостату, всегда доступная. Секс бесплатный, слава Супостату, нелицензионный. Вот вся Россия и гуляет. Бесится до чертиков, до провалов в памяти и потери пульса».
Как пишет Светлана Семенова, князь Иверов ощущает себя пионером виртуального мира, пусть пока игрово опробующим возможную новую «всемогущую и вездесущую природу человека»: «Виртуальность, за которую с таким жаром первооткрывателя и вожатая в нее ратует Иверов, – явление новое, симптом, предвестие, эмбрион чего-то, возможно, грандиозного, радикально меняющего жизнь в будущем. Оттого так важна работа самоопределения героя, ищущего на ощупь; сознание его вздыблено не разрешенными еще вопросами, качели сомнения еще шарахают его туда-сюда, из крайности в крайность. С самого начала, усматривая в возможности „преображения вымышленного – в реальное, желаемого – в действительное, виртуального – в осязаемое“ – „свидетельство божественной природы человека“, его высшего сверхъестественного предназначения и одновременно знак „культурной элитарности“. Делая пророческие выводы о новой свободе и мощи человека, он, вместе с тем, до конца, до точки не уверен в метафизических вдохновениях виртуальности, в потенциальных ее бытийственных последствиях: „А реальна ли виртуальность вообще? Божественна ли эта среда, или ноуменальный
Как считает Семенова, автор всегда диалогичен, спорит сам с собой, находясь в непрерывном экзистенциальном и духовном поиске.
Согласен с ее оценкой всей философской линии романа. Но есть в романе и другие линии, ею же затронутые, особенно, на мой взгляд, привлекательные для самого массового читателя, интересные для людей с обостренным гражданским сознанием. Сатирическая, социально-протестная, фарсовая, игровая… Откуда в романе столько социального протеста? Откуда взяты столь яркие типы новых разрушителей России, от дипломата Шиндяпкина и его дочки до хищницы Софьи Вараксиной и готового продать всю Россию за деньги мента в полковничьих погонах Семена Шандровского? Неужели они, разоряя Россию, служат великой цели достижения ее духовной виртуальной целостности? Творя новых бедняков, увеличивают возможности виртуальной России?
Я думаю, уникальность романа «Изгой» еще и в его многослойности многообразности и даже многообразии воплощенных замыслов. Сатирик соединяется с социологом, и они вместе оспаривают утописта и идеалиста, открывателя виртуальной реальности. И победителя в этом споре разных ликов одного и того же автора нет и быть не может. Все-таки и даосские монахи, и русские странники, и народники-интеллигенты предпочитали, при всей малости своих материальных потребностей, иметь и внешнюю свободу, иметь возможность не думать ежеминутно о хлебе насущном. Кто живет в режиме выживания, лишен своего виртуального мира грез.
О какой же России мечтается автору, он до конца и сам не знает. Вести ее к благополучию, к той потребительской цивилизации Запада, к тому духовному тупику, который Александру Потёмкину отчетливо виден с высоты его горизонта? Нет. Этого автор для своей родины не желает. Но и видеть ее в нынешнем безысходном положении, разрываемой на части прожорливыми хищниками разных наций и разных мастей, он тоже не же-ла-ет! «Нынешняя Россия – не место для идеалистов, людей чести и праведников…»
Неслучайно в романе «Изгой» находится гораздо больше места для целой галереи сатирических героев нашего времени. И выглядят они в книге гораздо более реальными, чем мечтатели и утописты, не случайно сосредоточенные автором в сумасшедшем доме.
Может быть, даже помимо воли автора, сатирическая действительность наших дней, описанная образно, зло, с меткими характеристиками и красочными карикатурами, для большинства читателей перевешивает философско-виртуальную линию главного героя романа князя Иверова. Это как бы роман в романе. И внутренний мир гениального аналитика и философа-мечтателя как бы отделен и отдален от внешнего мира страстей и злоключений десятков мелких и крупных бесов и бесенят. Авантюрно-плутовской, увлекательно-сюжетный роман о том, как разношерстная компания русских и французских жуликов и проходимцев пыталась обокрасть и надуть впавшего в какую-то новую религиозность и утопическую отрешенность от жизни богатого чудака, накладывается на идеологический роман, так хорошо прочтенный Светланой Семеновой: «…„Изгой“ – новое явление очень русского жанра – идеологического романа как драмы идей, их столкновения, диалога, утверждения, сложившегося в многообразии своих вариаций во второй половине XIX золотого века отечественной словесности… Роман Потёмкина – среди тех произведений, которые опровергают расхожие у нас в конце прошлого века разговоры о смерти классической русской литературы, ее традиций психологизма, философичности, высокого учительства, того, что Даниил Андреев называл ее „вестничеством“. Более того, „Изгой“ продолжает еще одну ее важнейшую функцию: быть чутким сейсмографом подземных, еще только готовящихся выйти на поверхность сдвигов в сознании, в душе, в онтологическом выборе человечества…»
Вот об этих подземных сдвигах в нашем обществе мы еще и поговорим. Определим, каких же баллов достигло землетрясение, вызванное сдвигами сознания и души. Для этого узнаем у самого автора, он-то сам каким видит своего столь необычного для современной русской литературы героя: «История князя Иверова – это в какой-то мере история России в XX веке. Его возврат на родину – это восстановление своих национальных корней на новом витке развития… Приезд князя в Россию – это окончание старой и начало новой исторической реальности страны, соединение утраченного когда-то аристократизма… и того лучшего в нашем народном генотипе, что сумели сохранить, как искру Божию в себе, истерзанные социальными экспериментами россияне». То есть, автор явно против всех этих и прошлых, и нынешних рискованных экспериментов, терзающих народ, и мечтает о том времени, когда и его герои, и простые русские люди «возвращаются к нормальной жизни и избавляются от заложенного в них дьявольского, греховного начала». И главной целью для героев остается – вырваться из психушечной реальности, не теряя при этом свою виртуальную страну мечтаний и грез.