Поколение одиночек
Шрифт:
Могли мы встретиться с ней и в Финляндии, в Ново-Валаамском монастыре, куда не раз заносила меня судьба, в скитаниях по центрам русской эмиграции. А Ольга Седакова читала там лекции об отношении русской светской поэзии и церковной гимнографии.
Мне кажется в те семидесятые годы «тоска по мировой культуре» была куда более действенной, чем нынче. Мы с восторгом открывали для себя прозу Джерома Селинджера и Алена Роб-Грийе, поэзию Одена и Рильке, живопись Макса Эрнста и скульптуру Джакометти. А я к тому же с русофильской дотошностью разыскивал у всего мирового авангарда русские корни. Скульптор Архипенко, молдаванин Брынкуш, Филонов, Кандинский, Явлинский, Татлин… Кому они сегодня в России нужны? Кучке избранных?
К тому же, оказалось, что большинство наиболее ценных явлений мировой культуры было нам в той или иной мере доступно, а вот всего этого хлынувшего с Запада книжного мусора могло и не быть. Это в период «тоски по мировой культуре» не только эстеты, но и инженеры, врачи, учителя, чиновники,
Не соглашусь только с утверждениями Ольги Седаковой, что слово «душа» возникло в их среде, молодого прозападного андеграунда, скорее, впервые и о душе и о духовных исканиях в литературе заговорили именно почвенники: Белов, Распутин, Рубцов, Горбовский, задолго до Бродского активно употреблявшие это слово. Впрочем, традиционно в России литература шла двумя путями (исключая официоз), и именно на стыке почвенничества и западничества иногда возникали удивительные явления, будь то проза Венички Ерофеева или поэзия Ольги Седаковой. Так легко узнаются её учителя и литературные кумиры, от Хлебникова и Клюева, Заболоцкого и Мандельштама до Данте и Рильке, Эллиота и Паунда.
Смелость правит кораблямиНа океане великом.Милость качает разум,Как глубокую дряхлую люльку.Кто знает смелость, знает и милость,Потому что они – как сестры:Смелость легче всего на свете,Легче всех дел – милосердье.На мой взгляд, Ольгу Седакову можно отнести к нашим средиземноморским почвенникам, как и её друга и наставника Сергея Аверинцева. Не случайно Аверинцев относит её к прямым продолжателям традиции недооцененного Николая Заболоцкого, «сосредоточивая преимущественное внимание на тех строках, которые равно могли бы быть и у раннего, и у позднего Заболоцкого, на чем-нибудь вроде „лица коня“. Вот несостоявшаяся, не до конца состоявшаяся возможность русской метафизической поэзии XX столетия, как синтеза, который вобрал бы в себя наследие Баратынского и Тютчева…» Если Заболоцкий был самым великим неудачником русской поэзии XX века, то и его последовательницу с неизбежностью ждала та же судьба. Более русская, чем многие гордящиеся своей национальностью, поэтесса, но чурающаяся официального почвенничества, она с тоскою зарывалась в европейские культуры. Ещё одна наша великая неудачница. Русская традиция продолжается. Космополитизм ей явно чужд, но и зарываться в подмосковные снега Седакова не намерена, скорее она возрождает традиции нашего Серебряного века с всеевропейским охватом, с превращением Европы и близкой ей Италии в русскую провинцию.
Римские ласточки, ласточки АвентинаКогда вы летите, крепко зажмурившись.О, как давно я знаю,Что всё что летит, ослепло.Поэтому птицы говорят: Господи! —Как человек не может.Когда вы летите – неизвестно куда, неизвестно откуда, —Мимо апельсиновых веток и пинийБеглец возвращается в родительский дом…Старый и глубокий, как вода в колодце.Нет, не всё пропадёт, не всё исчезнетЭта никчемность. Эта никому-не-нужность.Это, чего не узнают родная мать и невеста.Это – не исчезает…Если честно, то иногда общаясь с Ольгой Седаковой, я воспринимал её как какого-то инопланетного гостя, залетевшего в наши русские края, и тем более для меня было неожиданно присуждение ей премии Александра Солженицына буквально через несколько лет после Ватиканской премии имени Владимира Соловьева, врученной ей Папой Римским Иоанном Павлом Вторым в 1998 году. Она была удостоена долгой личной беседы с главой католической церкви, который, впрочем, и сам был не лишён поэтического дара, хорошо знал русскую поэзию и писал стихи до конца дней своих. Уж не окатоличился ли Александр Исаевич, подумалось мне? И вот сейчас, в веницианских краях, пробуя познать Италию через стихи Ольги Седаковой, я прихожу к выводу, что никакой Италии в её стихах нет, в Венеции открываю для себя ещё одну глубинную почвенную русскую поэтессу. В предисловии к сборнику стихов Ольги Седаковой написал об этом ещё один её любимый учитель Сергей Аверинцев: «Итальянская силлабика уж очень несоизмерима с ходами русского стиха, Данте оставляет слишком мало места для сугубо конкретных сопоставлений его самого с его русскими отображениями…»
Поэт есть тот, кто хочет то. Что всеХотят хотеть. Как белка в колесе,Он крутит свой вообразимый рок.НоМеня любят упрекать в том, что я привязываю к русскости всё, что замечу яркое и талантливое в литературе вокруг себя. Может, это и так. Вот и Венецию, влюбленный в неё, я готов отнести к древним венедам, предкам славян, а, значит, и нас, русских. Может быть, это наша прародина? Не случайно же византийского в ней больше, чем католического.
Но поэтессу Ольгу Седакову я упорно относил к окатоличенным, европеизированным русским поэтам, косо смотрящим на наши русские литературные традиции. И в Венецию сборник её стихов «Путешествие волхвов» взял, чтобы с её помощью окунуться в Италию. Открыть Италию её поэзия не помогла. Я узнал, что именно в Венеции, в том же университете Ка Фоскари, где я рассказывал студентам-славистам о современной русской литературе, на одной из конференций она встретилась с Иосифом Бродским, чему и посвятила стихи «Памяти поэта».
Как лоно лагуны,Звук, запах и видЗагробные струныСестер ПиеридВбирают, вникаяВ молчанье певцаУ края Изгнанья.За краем конца.Так мертвый уносит.Захлопнув свой том.Ту позднюю осеньС названьем «при нём».Ту башню, ту арку,Тот дивный проём,Ту площадь Сан-Марко,Где шли мы втроём…Но и в этих стихах важна не Венеция, важно общение с русским поэтом. Впрочем, и такие стихи для неё не самые характерные. Гораздо чаще Ольга Седакова обращается в глубь русской истории и русского духа, сближаясь с народными поэтами, певшими свои причитания и плачи. Она ищет своего рода утешение. «Болящий дух врачует песнопенье…» Иногда она просто становится духовным поэтом. Она с нежностью и легким сердцем пишет, к примеру, легенду о Сергии Радонежском, тем самым выходя на ещё одно скрытое сближение с путем моей жизни. Именно в любимом мной Радонеже, где я часто жил летом, была похоронена на сельском кладбище моя маленькая дочурка. Памятник Сергию Радонежскому работы моего друга Славы Клыкова стоит перед входом на это кладбище. А вокруг поэтическое смирение, дар нежной мысли поэтов.
Итак, не оставалось никого.Ни прошлого наставника монахов,Учителя мужающей земли.Ни будущего, перед кем мы сложимТяжелые дела свои и скажем:Мы сами не осмелимся, но тыПроси за нас. Душа похожа наШирокий круг глядящих на событье:Оно идет, оно ещё в слезах…И тот, кого уже не оставалось.Кто был ненастье, хвойный лес.И вздрагивающий, и ждущий воздух,Кто был глубокий искренний амбарТаинственного северного хлеба —Спокойно опустился на колениПеред поклоном и остался виденИздалека, и всюду, и внутри.Абсолютно неожиданно для себя я окунулся в Древнюю православную Русь. И это было для меня несомненным открытием. Впрочем, чтобы убедиться, надо просто прочитать её лучшие стихи. Ритм их, тональность, образность и музыкальное звучание скорее идут от давней народной поэзии и духовных православных стихов.
Над просохшими крышамиИ среди луговой худобыВ ожиданье неслышимойОбъявляющей счастье трубыВсё колеблется, маетсяИ готово на юг, на восток,Очумев от невнятицы:То хлопок, то свисток, то щелчок.Но уж – древняя ящеркаС золотым светоглазом во лбу —Выползает мать-мачеха,Освещая судьбу:Погляди, поле глыбами, скрепамиСмотрит вверх, словно внизИ крестьянскими требамиВдруг себя узнаёт. Объявись!..