Поколение одиночек
Шрифт:
Умер он 3 августа 2006 года. Страшное было лето для русских поэтов. Он уже не поехал в Польшу, после могилевского инфаркта он так в себя и не пришел. Но виду не подавал, писал поэму в набросках сценариев, посещал рок-фестивали, коллекционировал мелочи жизни, характеризующие и нашу эпоху, и наше поколение. Ждал осени. Хотел дожить до осени.
Я никогда тебяИ не уговорю.Что уходить тудаЛучше бы к ноябрю.День ещё не умолк.Снег ещё не достал.Зимний бензинный волкНе показал оскал.Он репетировал во всех подробностях свою будущую смерть, лежа на больничной койке и отказываясь
У него была хмельная поэзия, но никогда не было хмельного сознания. В число его веселых фантазий входили и жизненные, метко увиденные поэтом «нежные стаканы алкашей», сам Щуплов никогда не увлекался ни разливанием, ни выпиванием. Наш общий друг Лев Аннинский писал о нём: «Отмечаем первую чисто российскую примету: „жить“ рифмуется с „пить“. Но и эта саморекомендация – не что иное, как игра, почти розыгрыш. На самом деле Щуплову ближе хляби, далёкие от общеупотребительного градуса… На таком экзистенциальном фоне жизнь уже из одного только куража должна превращаться в боевой маскарад…
…Пируй же под облаком тихим.
Пока холодильник с вином, С нахальным своим, безъязыким Шутом, королём, болтуном!
Так кончается у Александра Щуплова любовное свидание.
Бравадой прикрыт маленький клавиш в душе, тот самый маленький клавиш, который добавляет в шутовскую песенку тихий звук плача. Захотите – расслышите…»
Он играл в нахального шута даже со смертью. Не хотел менять свой образ жизни, не желал ныть. Собирался ехать на очередной рок-фестиваль за три дня до смерти. Вместо этого отвезли в больницу, откуда балагур из инфарктного рая уже не вернулся. Друзьям досталась его книга, как память о нем.
И мне не страшно уходитьХмельно и вольноТуда, где так не больно жить,Любить не больно.12 ноября 2006. Больница № 55
Кардиология. Палата 223
Дети оттепели (Рожденные в пятидесятых)
Поколение одиночек
Когда на протяжении всего перестроечного и постперестроечного периода многие критики и писатели говорили о кризисе литературы, а иные отмечали поминки по литературе, по советской, по русской, несомненно, была в этих утверждениях доля истины. Послевоенные сороковые, пятидесятые и шестидесятые годы оказались почвой, которая способствовала лишь рождению одиночек. Всегда, в любой год, в любой период в русской литературе можно найти одно-два талантливых творения, всегда можно найти нового талантливого автора. Но десятилетиями не было после «сорокалетних» новой поколенческой плеяды. На Руси талантов всегда было с избытком. Для киргизской литературы явление Чингиза Айтматова, для абхазской литературы явление Фазиля Искандера, для казахской – Олжаса Сулейменова – это на века, а у нас писателей такого уровня всегда с десяток-другой в запасе найдется. Ещё и не заметим, пройдем мимо, а то и растопчем…
Давно уже не было на Руси такого мощного поколенческого десанта, которое бы сразу расставило свои вехи в литературе, определило планку высоты, залило новое молодое вино в старые меха, а то и сами меха литературы, то есть формы и стилистику, каноны жанров изменило бы.
Как меня за эти минувшие десятилетия ни критиковали и слева, и справа за приверженность к так называемому «поколению сорокалетних», коим нынче уже под семьдесят, но всё больше приходит понимание того, что эти «дети 1937 года» были, может быть, самым талантливым поколением в истории русской
То же самое в прозе, в других жанрах литературы: Валентин Распутин и Андрей Битов, Виктор Лихоносов и Юрий Коваль, Александр Проханов и Владимир Маканин, Владимир Личутин и Венедикт Ерофеев, Александр Вампилов и Людмила Петрушевская, Юрий Селезнев и Валентин Курбатов…
Думаю, по художественной силе, по творческому потенциалу это поколение оказалось гораздо убедительнее тех же шестидесятников. Но то ли поистощилась земля русская, нарожав такую могучую компанию богатырей и богатырш, то ли эпоха, сопутствующая их взрослению, была уже не столь творческой (время застоя и загнивания), последующие тридцать с лишним лет я бы назвал эпохой одиночек.
Повторюсь, что на мой взгляд все сороковые, затем пятидесятые, далее шестидесятые, и вплоть до конца семидесятых, как годы рождения, не дали ни одной творческой плеяды, ни одного нового литературного движения. Рожденные в эти десятилетия или оказывались воинственными одиночками, или прислонялись к старшим поколениям, к тем же «сорокалетним». Кто-то был близок писателям-деревенщикам. К примеру, Петр Краснов или Вера Галактионова. Кто-то чувствовал себя своим среди амбивалентных писателей московской школы: Анатолий Афанасьев, Георгий Баженов, да и я сам, как критик, развивался вместе со своими старшими собратьями, гораздо меньше общался со своими сверстниками. Кто-то чувствовал себя вольно в среде андеграунда: Ольга Седакова, Олег Григорьев, Саша Соколов. Кто-то прислонился к аксеновскому «Метрополю»: Евгений Попов и Виктор Ерофеев…
Их разбрасывало и жизнью, и творчеством по разным углам литературного процесса. Но не было у поколения, рожденного в эпоху одиночек, своей «иркутской стенки», как у Распутина и Шугаева. Не было общих посиделок у Ахматовой, как у тех же «ахматовских сирот». Не случилось ни своего Вадима Кожинова, ни своей катаевской «Юности», ни своего викуловского «Нашего современника». Пробовали было смогисты: Леонид Губанов, Саша Соколов, Владимир Алейников, Юрий Кублановский, как раз из нашего первого послевоенного поколения, сплошь рожденные в 1946-47 годах, заявить о себе, как о новом литературном движении. Но были молча раздавлены и сверху партийными властями, и снизу официальной писательской общественностью, испугавшейся новых конкурентов, были замолчаны официальными левыми. Не дали Леониду Губанову стать лидером новой поэтической волны. Наступало застойное время одиночек. Юрий Кублановский уехал в эмиграцию, Юрий Галансков пошел по лагерям. Эдуард Лимонов бунтовал и в Харькове, и в Москве, и в Нью-Йорке, очевидно, готовя себя к будущей роли лидера НБП. Анатолий Афанасьев, чувствовавший себя весьма уютно в компании «сорокалетних», писавший тонкую психологическую прозу о несостоявшихся интеллигентах, с началом перестройки ушел в писание мрачных антиутопий, предчувствуя и мрак и глад в опустевшей России. Держались наособицу и провинциалы, прорывающиеся в столицу. Из Красноярска – Евгений Попов, Роман Солнцев, Олег Пащенко и целая плеяда фантастов; из Оренбурга – Петр Краснов; из Иркутска – Михаил Ворфоломеев; из Перми – Анатолий Королев, Леонид Юзефович, Алексей Иванов, Виктор Широков. Покорял Москву сухумский пассионарий Александр Потёмкин.
Рожденные позже, в пятидесятые, уже изначально чувствовали себя поодиночке. Все попытки того же несомненного природного лидера – Юрия Полякова – объединить в некую писательскую артель своих сверстников разбивались вдребезги. Вроде бы и рождены были где-то рядом: Юрий Буйда, Юрий Поляков, Юрий Козлов, Вячеслав Дёгтев, Петр Паламарчук, Игорь Тальков, и даже тот же Владимир Сорокин – 1954-55 годы. Но никто не назовет их одним поколением. Каждый из писателей творил и мучался в одиночку. Не искал соратников, не нуждался в них. У каждого был свой опыт вхождения в литературу, свои ориентиры. Вот уж кто мог повторить, как свои строчку стихов Юрия Кузнецова: «Я в поколенье друга не нашел…»